Августовские пушки | Страница: 102

  • Georgia
  • Verdana
  • Tahoma
  • Symbol
  • Arial
16
px

После катастрофы со словами сочувствия к русскому главнокомандующему прибыл французский военный атташе, генерал маркиз де Лагиш. «Мы счастливы принести такие жертвы ради наших союзников», — галантно ответил великий князь. Самообладание перед лицом бедствий входило в кодекс поведения Николая Николаевича, и русские, зная о своих неисчислимых людских ресурсах, обычно принимали чудовищные человеческие потери с относительным спокойствием. Русский «паровой каток», на который западные союзники возлагали столько надежд и который после разгрома на Западном фронте они ждали с еще большим волнением, развалился по дороге на части, словно бы был скреплен булавками. Свое движение он начал раньше времени и слишком быстро нашел свой конец и поэтому, как и сказал великий князь, оказался принесен в жертву ради союзников. Однако, чего бы эта жертва ни стоила России, французам она дала то, чего они так желали: уменьшение германских сил на Западном фронте. Тех двух корпусов, которые опоздали к Танненбергу, на Марне не было.

Глава 17
Пожары Лувена

В 1915 году появилась написанная в эмиграции книга Эмиля Верхарна, ведущего бельгийского поэта, чья жизнь до 1914 года была блестящим служением социалистическим и гуманистическим идеалам, которые, как тогда верили, смогут стереть границы между странами. В предпосланном книге посвящении он писал: «Пишущий эту книгу был когда-то пацифистом… Для него не было большего или более неожиданного разочарования. Это настолько сильно коснулось его, что он почувствовал себя другим человеком. И все же, как ему кажется, в этом вызванном в нем состоянии ненависти, унижающем его сознание, он посвящает эти страницы с глубоким чувством человеку, которым он был когда-то».

Из всего, что было когда-то написано об этом, строки Верхарна являются наиболее ярким примером того, что война и оккупация делают с сознанием очевидца. Когда завершилось Пограничное сражение, война продолжалась всего двадцать дней и за это время породила как среди воюющих, так и нейтральных страсти, точки зрения, идеи и вопросы, которые определили будущий ход войны и будущее самой истории. Мир, каким он был раньше, и идеи, формировавшие его, исчезли, как прошлое Верхарна, в событиях августа и последующих месяцев. Все составные — братство социалистов, переплетение финансов и торговли, другие экономические факторы, — все то, что должно было сделать войну невозможной, ничто не сработало, когда пришло время. Национализм, как бешеный порыв ветра, налетел и вымел все.

Люди вступали в войну с различными чувствами и идеями. Среди ее участников одни пацифисты и социалисты сердцем были против войны, другие, вроде Руперта Брука, приветствовали ее. «Да будь благословен Господь, сравнявший нас единым часом», — писал он в своем стихотворении «1914». Ему представлялось, что сам ход времени


…толкнул тебя в туманы

Безжалостного скучного мирка…


Честь… ступает снова…

И Благородство с ней шагает в ногу,

И наш черед наследства наступил.

Немцы испытывали те же чувства. Война должна была быть, писал Томас Манн, «очищением, освобождением, великой надеждой. Победа Германии будет победой души. Германская душа, — пояснял он, — противоположна пацифистскому идеалу цивилизации, поскольку не является ли мир элементом, разрушающим общество?» Эта концепция, зеркальное отражение основной германской милитаристской теории о том, что война облагораживает, была очень недалека от восторженных сентенций Руперта Брука, и в то время ее придерживалось немало уважаемых людей, в том числе и Теодор Рузвельт. К 1914 году, не считая окраинных войн на Балканах, Европейский континент не переживал подобных потрясений на протяжении жизни целого поколения, и, по мнению одного наблюдателя, приветственное отношение к войне проистекало в какой-то степени из «неосознанной скучности мира».

Там, где Брук видел чистоту и благородство, Манн усматривал более реальную цель. Будучи, как он утверждал, самыми образованными, дисциплинированными и миролюбивыми из всех народов, немцы заслуживают того, чтобы быть и самыми сильными, чтобы господствовать, создать «германский мир» из того, «что со всякими возможными оправданиями называется германской войной». Хотя Манн писал эти строки в 1917 году, он вспоминал 1914 год, который должен был стать германским 1789-м, установлением германской идеи в истории, воцарением Kultur, осуществлением германской исторической миссии. В августе, сидя в кафе в Ахене, один немецкий ученый сказал американскому журналисту Ирвину Коббу: «Мы, немцы, являемся наиболее трудолюбивой, честной и лучше всех образованной нацией в Европе. Россия защищает реакцию, Англия — эгоизм и вероломство, Франция отстаивает декадентство, Германия — прогресс. Германская Kultur просветит мир и после этой войны другой не будет».

Немецкий делец, сидевший с ними, имел перед собой более конкретные цели. Россия должна быть подчинена настолько, чтобы славянская угроза никогда больше не нависала над Европой; Великобритания должна быть полностью повержена и лишена флота, Индии и Египта; Франция обязана будет заплатить такую контрибуцию, от которой она никогда бы не оправилась; Бельгия должна отдать свое побережье, поскольку Германии нужны порты в проливе; Япония будет наказана в свое время. Союз «всех тевтонских и скандинавских народов в Европе, включая Болгарию, будет пользоваться абсолютным господством от Северного до Черного моря. У Европы будет новая карта, в центре которой — Германия».

Подобные разговоры, звучавшие еще за несколько лет до войны, отнюдь не способствовали распространению благоприятного отношения к Германии. «Мы часто действовали миру на нервы», признавался Бетман-Гольвег, объявляя о праве Германии вести за собой мир. Это, как пояснял он, истолковывалось как стремление к мировому господству, но на самом деле было «неуравновешенной запальчивостью мальчишества».

Но мир таковой ее не считал. В германском тоне слышалась дерзость, содержавшая скорее угрозу, чем мальчишество. У мира «разболелась голова, и ему надоело…», писал Бернард Шоу в 1914 году, германское бряцание оружием. «Мы были крайне раздражены прусским милитаризмом, его презрением к нам, человеческому счастью и здравому смыслу, и мы просто поднялись и пошли против него».

Одни сделали это с ясным пониманием задач, удовлетворяющих по крайней мере их; другие — только с туманным представлением, почему и куда; третьи вообще ничего себе не представляли. Герберт Уэллс принадлежал к первой категории. Врагом, объявил он в печати 4 августа, является германский империализм и милитаризм, «чудовищное тщеславие, порожденное в 1870-м». Победа Германии, «крови и оружия, прославляющих тевтонский киплингизм», означала бы «постоянное воцарение бога войны над всеми человеческими делами». Поражение Германии «может» — Уэллс не говорил «должно» — «открыть путь к разоружению и миру во всем мире». Куда слабее представлял себе все эти материи английский резервист, по пути на сборный пункт объяснявший одному пассажиру: «Я еду сражаться с этими чертовыми бельгийцами, вот куда я еду». К третьей категории, сражавшейся без каких-либо целей, принадлежал майор сэр Том Бриджес, командир эскадрона, солдаты которого убили первых немцев на дороге в Суаньи. «К Германии не было ненависти, — говорил он. — Мы были готовы сражаться с любым врагом… пусть даже это были бы французы. Нашим девизом было: «Что нужно сделать? Мы сделаем это»».