Президент республики, казавшийся «чрезвычайно озабоченным и даже удрученным», все же сохранял, как и прежде, «хладнокровие и выдержанность». «Сколько времени продержится Париж, и не следует ли правительству покинуть столицу?» — спросил он у Галлиени. «Париж удержать не получится, и вы должны как можно скорее подготовиться к отъезду», — ответил тот. И хотя военному губернатору не меньше Жоффра хотелось сбросить со своего горба такую обузу, как правительство, совет он давал с болью в душе. Пуанкаре попросил его вернуться позднее, чтобы объяснить свою точку зрения кабинету, который тем временем уже собрался и бурно обсуждал вопрос, казавшийся немыслимым еще десять дней тому назад, когда французы начали наступление.
Пуанкаре, Рибо и двое социалистов, Гед и Семба, выступали за то, чтобы остаться в Париже или, по крайней мере, дождаться исхода приближающегося сражения. С точки зрения воздействия на моральный дух, заявляли они, отъезд правительства способен вызвать отчаяние, даже революцию. Мильеран же настаивал на немедленном отъезде. Рота улан, доказывал он, может обойти Париж и перерезать железные дороги, ведущие на юг, поэтому правительство рискует оказаться запертым в столице, как в 1870 году. Но теперь, поскольку Франция сражается в коалиции с другими державами, правительство обязано поддерживать контакт с союзниками и внешним миром, так же как и с остальной Францией. Особенное впечатление произвели слова Думерга: «Требуется больше мужества, чтобы показаться трусом и подвергнуться всенародному осуждению, нежели просто дать убить себя». Шли бурные споры о том, следует ли в данной критической ситуации созывать парламент, на чем настаивали председатели обеих палат.
Галлиени, от нетерпения не находивший себе места — у него были срочные дела, — вынужден был ждать за дверями, пока министры спорили. Когда его пригласили, он напрямик заявил, что «оставаться дальше в городе небезопасно». Суровый, воинственный вид генерала, «ясность и сила», с которой он излагал свои мысли, произвели «глубокое впечатление». Галлиени объяснил, что, не имея войск для боев за линией обороны, невозможно предотвратить вражескую бомбардировку города из осадных орудий. Париж, предупреждал он, к обороне не готов, и «с этим ничего не поделаешь… Было бы наивным полагать, что этот слабо укрепленный район сможет оказать серьезное сопротивление, если завтра-послезавтра враг покажется у фортов нашего внешнего оборонительного рубежа». «Совершенно необходимо» создать боеспособную армию из четырех или, в крайнем случае, трех корпусов под его командованием, которая должна будет сражаться вне города на самом краю левого фланга французского фронта. Ответственность за промедление в подготовке столицы к обороне, имевшее место до его назначения на пост военного губернатора, он возложил на влиятельные группировки, желавшие объявить Париж открытым городом, чтобы спасти его от разрушения, и на главный штаб.
— Это верно, — прервал его Мильеран. — Главный штаб считает, что Париж оборонять не имеет смысла.
Социалист Гед, впервые выступавший в качестве министра после пожизненного пребывания в оппозиции, возбужденно заговорил:
— Вы хотите открыть ворота врагу, чтобы он не разграбил город. Но в тот день, как немецкие войска двинутся маршем по нашим улицам, в рабочих кварталах из каждого окна в них полетят пули. И я вам скажу, что тогда случится: Париж будет сожжен!
После горячих дебатов было решено защищать Париж и потребовать от Жоффра повиновения, даже под угрозой отстранения. Галлиени высказался против поспешного смещения главнокомандующего на данном этапе. Относительно того, следует ли правительству покинуть город или остаться, министры так и не пришли к согласию.
Генерал ушел с совещания кабинета, «охваченного бурными чувствами и нерешительностью», члены которого, как показалось ему, «не могли принять твердого решения», и направился обратно в Дом Инвалидов. Здесь он с трудом пробился сквозь осаждавшую двери его кабинета толпу встревоженных горожан. Каждый был озабочен своим делом: одному требовалось разрешение на выезд из города, второму — забрать свой автомобиль, третьему — закрыть предприятие. Люди шли к нему с тысячами просьб. В гуле голосов сильнее обычного слышалась тревога; в этот день впервые германские «Таубе» бомбили Париж. Кроме трех бомб, которые упали на набережную Вальми, убив при этом двух человек и ранив много других, немецкие самолеты еще сбросили листовки. Парижанам сообщалось, что германские войска стоят у ворот города, как в 1870 году. «Вам, — говорилось в прокламациях, — остается лишь сдаться».
После этого ежедневно в 6 вечера самолеты регулярно возвращались и сбрасывали две-три бомбы, причем обычно погибал какой-нибудь случайный прохожий. Все это, по всей видимости, делалось для устрашения населения. Испугавшиеся покидали город и бежали на юг. Те, кто остался в Париже, не знали, что принесет им следующий день — марширующих по улицам солдат в остроконечных касках или германские «Таубе», которые всегда появлялись в час аперитива, вызывая возбуждение, компенсировавшее некоторым образом объявленный правительством запрет на продажу абсента. В первую же ночь после воздушного налета в Париже ввели затемнение. Единственным «маленьким лучом света», писал Пуанкаре, оживлявшим мрачную картину, оставался Восточный фронт, где, если верить телеграмме от французского военного атташе, русские армии «развивали наступление на Берлин». А на самом деле они были отрезаны и окружены под Танненбергом, и в эту ночь в лесу генерал Самсонов покончил с собой.
Жоффр получил более точные сведения после того, как у Бельфора французы перехватили немецкое радиосообщение. В послании говорилось об уничтожении трех русских корпусов, о захвате в плен двух корпусных командиров и 70 000 солдат и офицеров: «Русской Второй армии больше не существует». Это страшное известие могло бы подорвать уверенность и самого Жоффра, если бы затем не стали поступать другие новости, судя по которым жертвы русской армии оказались не напрасными. Разведка доносила, что немцы перебросили с Западного фронта на Восточный не меньше двух корпусов. На следующий день эти сообщения подтвердились — через Берлин в восточном направлении проследовало 32 эшелона с войсками. Для Жоффра сверкнул луч надежды, вот та помощь, ради которой Франция оказывала давление на Россию. И все же это не могло компенсировать фактическую потерю английской армии, командующий которой дал приказ к отступлению, поставив под угрозу охвата 5-ю армию. Ее правый фланг также был в опасности, прикрытый тонкой линией соединения Фоша.
Каждый раз, чтобы укрепить обескровленный сектор фронта, приходилось снимать части с других участков, опасно их ослабляя. В этот день 30 августа Жоффр направился в 3-ю и 4-ю армии в поисках войск, которые можно было бы перебросить Фошу. На дороге ему встретились отступающие колонны, сражавшиеся в Арденнах и верховьях Мааса. Красные штаны солдат выцвели и стали светло-кирпичными, шинели обтрепались и обратились в лохмотья, сапоги покрылись дорожной пылью и грязью; люди брели с безразличным видом, с почерневшими, давно не бритыми лицами и ввалившимися глазами. Казалось, двадцать дней военной кампании состарили солдат на многие годы. Они шагали тяжело, словно вот-вот свалятся с ног, стоит только сделать еще шаг. У истощенных лошадей, с выступающими ребрами и кровоточащими потертостями от упряжи, иногда подламывались ноги, и животные падали на дорогу. Тогда артиллеристы быстро выпрягали их и оттаскивали на обочину, чтобы они не перегораживали путь. Пушки казались старыми, и лишь кое-где на них из-под пыли и грязи проглядывала серая краска, которой они были некогда выкрашены.