То ли дело сейчас — кирпичные заборы, камеры, охранники.
За мной вышел на бутовое, поросшее мхом крыльцо, и папа.
«Позови своего дедушку», — сказала женщина и этим сразу мне не понравилась.
«Это мой папа, папа, папа!..»
Женщина спросила, не надо ли чего помочь по хозяйству, нет ли работы. И ее тут же впустили, вот жизнь была, а?
И страшное жидкое яйцо в блюдце как-то отменилось, началась уборка, готовка, жизнь закипела, и некоторое время эта женщина прослужила у нас домработницей. Звали ее Людвина. Украинка. Лица не помню. Все надраивала до блеска, готовила, пекла пироги, потом запила наотмашь и исчезла.
Папа обещал поехать собирать листья, а сам посинел и удивленно спит, обманул, не поехал, ушел, не простившись, оставил одну на съедение маме-красавице…
Так и не успел ничего рассказать…
А про Гомель Гражданской войны, про отчима-комиссара? Про другого отчима, актера странствующего еврейского театрика, колесившего по местечкам со спектаклями на идиш?
А про школьные годы на Покровке, в Москве?
Про студию Алексея Дикого? Про цирк на Цветном, где работал «рыжим»?
Про ополчение?
Остались бумажные пакеты и толстые конверты, фиолетовые чернильные письма и мутные фотографии, «тому, кого никогда не забуду», переписанные от руки рассказы Бабеля на клетчатых тетрадных листочках, обожательницы папы переписывали для него, любили без ума — кудрявого, веселого, с растопыренными в разные стороны зубами.
«Замес». Замес — хорошее слово. Это одновременно и происхождение, и корни, и родословная, и бэкграунд. Откуда взялся такой феноменальный человек, мой папа, Виктор Драгунский?
Из Гомеля.
Мама его, Рита, — дочь акушерки и учителя русского языка. Папа его, Юзик, — сын лавочника, единственный сын в семье, где много дочек. Баловень. Хулиган.
Девочка Рита и мальчик Юзик женятся. Юзик решает ехать в Америку, чтобы разбогатеть. Дети едут в Америку!
В Нью-Йорке первого декабря тринадцатого года шестнадцатилетняя Рита рожает мальчика, Виктора.
В Америке как-то не заладилось. Юзик хулиганит, буянит, дерется. Всюду крысы и бананы, с разбогатением пока не получается. Рита скучает по родному Гомелю.
Едут обратно.
Путешествие полугодовалого папы из Нью-Йорка в Гомель.
Юзик и Рита расходятся. Юзик ревнует. Приходит однажды, вызывает Риту во двор, поговорить, вынимает револьвер. Простреливает ей ногу.
Тем временем революция, «то да се»…
Риту любит другой мальчик, белорус. Ипполит Войцехович. Он комиссар.
Юзик погибает при загадочных обстоятельствах. Кто-то его застрелил. Теперь и не узнаешь ничего. Погиб, убили. Время такое, сплошное «то да се».
(Была крошечная фотография набриолиненного юноши в белом костюме. «Это твой дедушка Юзик, он умер от тифа в Гражданскую войну», — сказали мне.)
Комиссар женится на Рите.
Он светловолосый, красивый, храбрый и добрый. Катает мальчика Витю на коне. Шашку дает подержать. (Папа собирался написать о своем детстве повесть «Мальчик с настоящей саблей», но не успел.)
Комиссара убивают белые.
Рита выходит замуж за актера еврейского театра по фамилии Рубин. Вместе с театриком колесят по городкам и местечкам Белоруссии и Украины. Спектакли на идиш.
Потом Рубин куда-то девается. Едет на гастроли в буржуазную Латвию и не возвращается, что ли? Что-то такое…
Рита, Витя и младший брат Леня (погиб в штрафбате в сорок третьем) перебираются в Москву, на Покровку. Улица Чернышевского, дом двадцать девять, квартира двадцать.
Вот такое начало.
Юзика жалко.
Как могла, рассказала Теме про прадедушку, Юзика. Слушал с уважением. Теперь говорит: «У меня крепкие хулиганские корни».
Нагромождение, клубок невероятных обстоятельств и передряг сформировали личность папы, его несгибаемую жизненную силу, оптимизм, харизму.
Шутка ли, в сорок восьмом году сплотить вокруг себя коллектив актеров и «раскрутить», говоря нынешними словами, театр пародий «Синяя Птичка», о котором до сих пор взахлеб вспоминают актеры и просто москвичи старшего поколения?
Почему у меня волосы рыжие?
Да проще простого — папа в молодости работал рыжим клоуном в цирке на Цветном и носил рыжий парик.
Папа учил меня кувыркаться и жонглировать четырьмя предметами.
У нас и было четыре разноцветных пластмассовых шарика. После всех инсультов у него был постельный, «диванный» режим, и он учил меня вот этим азам цирковой профессии.
В кувыркании вперед, люди добрые, самое главное — голову правильно спрятать. Ну не должна она касаться мата или пола, или манежа, или что там у кого.
Школьная математика мне не давалась, но кувыркалась я — будь здоров. Хоть вперед, хоть назад, каталась, как мячик.
Проживи папа подольше и потренируй меня, я бы точно пошла в цирковые.
Уж никак не в писатели, это точно.
Да вообще все по-другому было бы.
Но у судьбы насчет нас какие-то особые затеи, и пока она не устанет от своих экспериментов, будет выкрутасничать что есть силы.
Почему театр? Я не люблю театр. В подростковом возрасте меня на аркане тащили смотреть спектакли Эфроса и Любимова, на которых я честно и вежливо скучала.
И вот нелюбимый, чужой и неинтересный мне театр почему-то радостно распахнул двери моим историям. Успешный театральный автор, будьте любезны.
Кто бы мог подумать? Мистика какая-то…
Так это же поручение от папы! Театр был его главной страстью.
И надо выполнять папино поручение.
Надо писать: слева — кто говорит, справа — что говорит.
А можно и подряд, в строчку, записывать как прозу, режиссеры разберутся, они такие затейники…
Ну, вперед.
Погнали!
…
МЕРОПРИЯТИЯ ПО ОЧИСТКЕ СОВЕСТИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
ВТОРОЕ
По федеральной магистрали А-101 в сторону области едет старый белый «Лэндровер», государственный регистрационный номер вася 117 маня хрен. За рулем здоровенный длинноволосый дядька в ковбойке.
Погода хорошая, видимость сто процентов.
Хорошо бы куда-нибудь приехать, где ждут, или даже где никто не ждет, приехать куда-нибудь, где совсем другие дела и другая жизнь.
Но какая, какая?
Или — остановиться, остаться на обочине, присесть с продавцами грибов, пирожков и ягод, загореть и обветриться на солнце, шутить с проезжающими, втюхивать им товар, «ну возьми, возьми лисичек на жареху», в сумерках вернуться в деревню и завалиться спать, чтобы на рассвете идти в лес, кормилец и приют, перекликаться с товарищами: «Леха!.. — Мишаня!.. — А Федька-то где?»