— Тогда я поеду в Америку.
— Зачем?
— Чтобы поддержать его. Чтобы сказать ему «ты еще ого-го».
— Какое «ого-го»? Вы о чем?
— Потому что если человеку, у которого там рак или СПИД, сказать, «ты еще ого-го», ему станет лучше, если, конечно, он раньше не умер.
Сумасшедшая или издевается? Писатель, блин пасхальный…
— Вы извините, мне надо идти.
— Да, конечно, батюшка, извините, что отняла ваше время, батюшка, спасибо, батюшка. А Дашенька? Еще там?
— Дашенька — это кто?
— Череп. У Костиного дедушки, старого большевика, была подруга-учительница, ее убили кулаки в деревне. А череп у них на шкафу всегда стоял. Ну, до свидания, батюшка.
«Дашенька!..»
Вспоминает вдруг батюшка…
И принимается думать, говорить ли обо всем этом матушке.
«Нечужие ведь все люди, вот дело в чем, так уж вышло. Старший сын Числа считает отцом батюшку, американский сын Числа считает отцом еще какого-то хорошего человека, сам Число сидит в заокеанском дурдоме для бедных, на буфете у его непримиримой мамы красуется череп убитой учительницы, а эта, типа писатель, уже стоит в очереди за билетом в Нью-Йорк, чтобы сказать ему «ты еще ого-го»…
И ни в какой я ни в очереди.
Я у себя, на крылечке, с ноутбуком. И пальто перевешено в кладовку, чтобы не слышать его нытья про море.
Просыпаешься рано, просыпаешься от счастья — ведь сегодня суббота, значит, приедет мама!
Так, встаю и немедленно за дела — везде, во всем доме влажную уборку.
Быстро на велик, сгонять на высоковольтную — там на просеке ромашки вот такие огромные, набрать побольше и везде, везде поставить. У забора, в дальнем углу участка поспела лесная малина. Собрать маме кувшинчик. Правда, там такая высокая трава, не видно, на что наступаешь, и кажется, что внизу кто-то ползает, но если в резиновых сапогах, то можно потерпеть.
Ведь мама приедет!
И когда все сделано, можно переодеться во все самое-пресамое и выйти к шлагбауму, встречать маму.
Шлагбаум — ржаво-полосатая каркалыка, преграждавшая путь в наш поселок незваным автомобилям и шумным компаниям. Железная доска с надписью «ДСК «Советский писатель». Тихо! Писатели работают».
При шлагбауме — деревянный домик, в домике сидит дежурный. Обычно это страдающий от вынужденной трезвости дед из фабричных или деревенских. Или шлагбаумщица Таня, добрая женщина с фабрики, приходящая на дежурство с двумя собаками — Цыганом и Ночкой, иногда впадающая в запои и исчезающая на несколько дней, но, главное, приветливая, всегда готовая перемолвиться со мной словом.
Однажды в выходной день подвыпившая компания гуляющих с фабрики или из деревни, увидав шлагбаум со сторожем и надписью «Тихо! Писатели работают», сказала мрачно:
— Ничего, американцы придуть — они вас всех разбомблять…
Туфелька, сандалька, подвешена к шлагбауму, а шлагбаум поднят, и туфелька висит высоко-высоко, под шлагбаумом прыгает на одной ноге рыжая девочка в джинсах клеш и, стараясь не заплакать, просит опустить шлагбаум, достать, снять, отдать ей туфельку, а мальчишки смеются, и доброй дежурной шлагбаумщицы Тани как назло почему-то сегодня нет…
Все мальчишки — дураки.
Появляется чья-то грузинская бабушка, армянская родственница, подруга двоюродной тети из Баку, пахнущая жареным луком и специями, толстая, добрая и совестливая («мне бы такую бабушку!» — не думаю, а чувствую я), с золотыми зубами, в темной юбке, косынка с золотой ниткой на голове, тяжело ступает, говорит с акцентом. Велит отдать туфельку немедленно и впредь никогда не обижать эту девочку, ведь она — сирота.
Сирота???
Ха-ха-ха, ничего себе — сирота! Это вот она — сирота? Ну ничего, нормально! Сирота — это только до революции или там после войны, а у этой есть мама и брат, и вообще — она в джинсах! В вышитых джинсах клеш! Разве бывают сироты в джинсах? У нее велосипед заграничный, с белыми колесами. Белые шины!
И жвачки навалом.
Сирота, сирота, мучит кошку без хвоста!
Вранье, Сирота обожает кошек, никогда их не мучит, и это самое начало вранья про Сироту, вранья и непонимания, которые будут гнаться за ней всегда, и никому ничего не объяснишь, все равно никто не поверит.
Может, потому что «сирота» и «клевета» — в рифму?
Но туфельку все-таки отвязывают, бросают в сторону Сироты.
«Вай, вах, ваймэ, стидно, стидно…»
Чужая добрая старушка уходит.
Сирота ждет маму, с утра тусуясь у шлагбаума на въезде в поселок, или стоя у калитки, или сидя на кривой березе у обочины. Вот сейчас, вот-вот из-за поворота покажется такси, и мама будет пахнуть духами из флакончика в черно-белую клеточку, автомобилем и далеким прогретым летним городом, где у нее все время работа и очень важные дела. Привезет клубнику и «Пионерскую правду», пообещает сходить завтра в лес, в дальний лес, за грибами и ягодами. Завтра в лес, только обязательно, только непременно, а сегодня вечером она уйдет в гости к Нагибиным и может взять Сироту с собой, если, конечно, та будет себя хорошо вести, как хорошая большая девочка.
Число отдал туфельку, отвязал от шлагбаума, кинул мне под ноги и с тех пор дразнил меня Сиротой.
Речка не дразнила, она просто догадывалась, что я — Сирота. Слово вслух произнесла добрая кавказская старушка. Вот так оно все и получилось. Туфелька была великовата, «на вырост», мне все всегда было или мало, или великовато, вот туфелька и соскочила с ноги…
…
МЕРОПРИЯТИЯ ПО ОЧИСТКЕ СОВЕСТИ
ТРЕТЬЕ
Сирота то и дело думает про Число, дразнителя и издевателя, даже разворачивает карту Нью-Йорка, вот как у нее все серьезно, вот до чего дружба может довести, и через несколько дней, поутру, Сирота идет к Зое Константиновне, на «хитрую дачу», по дороге стараясь придать своему лицу дружелюбное выражение.
На веранде она обнаруживает беременную старушку.
Фро Опфер! Западная немка, подруга Зои Константиновны, большая любительница русской природы и социализма. Раньше она приезжала каждое лето, дышать воздухом, изучать язык Ленина и Дзержинского и ругать джунгли капитализма. Спрашивается, почему она еще тогда, в далекие годы, когда была помоложе, не сиганула храбро через Берлинскую стену на справедливый социалистический Восток?
Зато теперь они ругают джунгли капитализма вместе с Зоей Константиновной, теперь и та владеет вопросом не понаслышке.
— Сколько лет, сколько зим! — щеголяет русским старушка фро. — Раздобрела, да и волосы потемнели…