В поселке целых три магазина. Один самый-распресамый, двухэтажный, там и продукты, и одежда, и электрические чайники.
Рядом с магазином, на травке — пластмассовые столики под зонтиками «Соса-Соlа», прямо как в настоящем кафе.
Магазин покрашен в ярко-сиреневый цвет. Над дверью буквы из лампочек: ИЧП СЕРОВА О.Н.
В открытое окно продаются штучные товары и пиво.
Маленькая, коренастая женщина приглядывает, как парень лет двадцати, стоя на железной раздвижной лестнице окутывает гирляндой из лампочек старую березу, под которой расположились пластмассовые столики.
— Давай вон выше тоже забрось… Левей, левей давай…
Подъезжает «пятерка», у заднего стекла которой лежат милицейские фуражки. Это местные милиционеры.
Выходит парень помоложе:
— Во, дизайн! — дивится он и говорит в открытое окно: — Алусик, две «Балтики».
Мужик постарше спрашивает из машины:
— Что, Николавна, в Турцию, что ли, съездила, красоты насмотрелась?
— Так точно, — сдержанно отвечает коренастая женщина.
Парень помоложе открывает пиво — бутылку о бутылку, отхлебывает с наслаждением:
— Эх, хороша жизнь…
— На озеро? — спрашивает Николавна.
— Угу.
— Правильно, — без улыбки одобряет Николавна. — Отдыхать надо, а то работа трудоемкая.
— У нас не работа, а служба, — поправил старший милиционер, и они уехали.
— «Служба»… — неприязненно повторила Николавна и принялась дальше руководить украшением дерева. — Теперь давай под низом тоже распространи, чтобы все охвачено…
Из раскрытого окна за процессом наблюдает молодая продавщица, карикатурно похожая на всех красоток с обложек глянцевых журналов, накрашенная до такой степени, что разглядеть настоящие черты ее лица просто невозможно.
На велосипеде типа «Украина» подъезжает здоровый дядька бомжеватого вида. Улыбается, кланяется, говорит неразборчиво.
— Здравствуй, Саня, — приветливо отвечает ему Николавна. — Алк, там сосиськи просроченные, отдай ему. Вот, Саня, сосиськи, малехо просроченные, кошкам своим скормишь, а прокипятишь получше, горчички погуще положишь, так и сам поешь…
Мимо магазина проезжает на старом-престаром, с выгнутой рамой, велосипеде человек из заброшенного дома, и все перестают разговаривать, смотрят ему вслед.
Человек, приехавший последней «кукушкой», пересекший сосновый лес на закате, прошагавший по опустевшей, вечерней улице поселка, тайком проникший в заросший сад…
Принимается за дела, жгет тряпье и рухлядь, заполночь сидит у костра, а наутро, кое-как починив старый, громоздкий, с выгнутой рамой велосипед, привозит белила, краски и валики.
Человек белит стены и потолок…
И когда окна и пол вымыты до блеска, и в комнате пахнет краской, и садом, и чем-то хорошим, пахнет, что все будет хорошо, человек осторожно, босиком перешагивая пятна влаги на полу, приносит картину и прилаживает ее на пустой белой стене.
А что там, на картине?
Непонятно.
Лесная сине-зеленая чаща, пронизанная солнечным светом, или море, или небо?..
Девочка Аня заглядывает в дверной проем и видит, как человек ставит на пол большую глиняную вазу с цветами, словно дарит картине цветы, и склоняет голову, кланяясь непонятной картине, и долго стоит, опустив голову, и молчит.
Аня тихо-тихо смотрит на него. Человек оборачивается и спрашивает рассеянно и хмуро:
— Девочка, тебе кого?
В саду развешена по веревкам старая одежда — мундиры, длинные платья и шали.
Аня идет по лохматой тропинке сада.
Человек догоняет ее.
— Постойте! Послушайте! Я же вас ждал, что вы чай пить придете…
Человек обгоняет Аню и садится перед ней на корточки.
— Я просто задумался… И не сообразил… Это со мной бывает, не сердитесь… Ну вы же тоже иногда задумываетесь… Простите меня, пожалуйста.
Аня смотрит на него. Странно смотреть сверху вниз на дядьку, сидящего перед тобой на корточках, глядящего на тебя виновато и тревожно.
А еще у него маленький шрам на щеке, борода и бусы, кожаный шнурок с крестиком, дырявая майка без рукавов, из-под майки торчит шерсть, как у всех дядек.
— Ну хотите, бороду мне выдерните. Жалко, конечно, растил, поливал, в зеленый цвет мечтал покрасить… — поднял бороду кверху и зажмурился.
В саду ветер, и странная одежда качается на веревках. Чайка вскрикивает, пролетая над садом.
— Вы кто? Парень или дядька?
— Я-то?… — и задумался.
Так и не решил.
Пожал плечами и спросил:
— Так что же — прощаете вы меня или нет?
— Ладно.
— Спасибо! — дядька пожал ей руку, взял за руку, чуть сжал и тут же отпустил. Горячие пальцы. — Я очень надеялся, что вы меня простите. Но все же боялся — вдруг нет? — он выпрямился.
— А вы всех на «вы» называете?
— Нет, в общем-то. Привык просто, пока с принцами нянчился. Принцев же положено — на «вы».
— Врете? — спросила Аня.
— Почему? Точно, на «вы». Положено.
— Вообще, про принцев? Врете?
— Нет, — он улыбнулся. — Я уже давно не вру. Раньше врал, а теперь нет. Я вам фотографию покажу. И шпага есть у меня.
— Шпага?
— Ну да. Наградная. Папенька их, король, шпагу пожаловал на прощанье, за добрую службу. Ох и намучился я с этой каркалыкой, пока тащил… и смех и грех…
Аня смеется.
Вдвоем идут по улицам поселка.
Аня рассказывает.
— Это водокачка, она уже старая. Ее все время чинить хотят, деньги собирают, а потом девают куда-то. Это клуб, только он сгорел. А жалко, дискотеки были. Теперь только в санатории дискотеки, у озера, по пятницам и субботам. Санаторий военные купили, там все сосны побелили.
Бомжеватый Саня около мусорных контейнеров вертит в больших ручищах и пристально рассматривает выброшенный кем-то торшер шестидесятых годов.
— Это Саня-Лисапед. С велосипедом все время потому что. Он дурак. То ли родился такой, то ли в армии побили. Вы его не бойтесь, он добрый. Его дачница одна наняла за десять рублей котят топить, так он их к себе домой принес, в старой ушанке поселил, из пипетки выкармливал… Тут друзья у меня — Чика, Лиза с Егором. Дачники. С местными мне не разрешают. Они по вечерам под мостом собираются, курят, пиво пьют. Мама боится. Мне из местных только с Амарашкой разрешают. У них семья такая — никто не пьет, у тетки свой магазин, «ИЧП СЕРОВА». Она хорошая, Амарашка, только простая, как веник. С ней на танцах никто танцевать не хочет.