Так вот, не ухмыляйтесь — здесь все истинная правда. Чистенькая, аккуратная кибитка была дворцом для нас, блудных автобродяг. На пороге кибитки лежала шкура медведя — уверяю вас, для ее бывшего обладателя она была достаточно драгоценна. Мы умылись студеной ключевой водой и уселись за стол, на который Женя выложила все, чем была богата и рада семья Гарнец. Быть может, свадебный стол Рокфеллера выглядел более пышно, но черта с два пресыщенные миллионеры ели с таким аппетитом, как мы! Мы распили заветную бутылку «Старки», и перед нами плясало самое очаровательное, самое курносое и симпатичное существо на свете — Оксана Гарнец, памирский цветочек, которому на днях исполнилось год и два месяца.
Женя и Слава открыли нам великую тайну. Оказывается, сейсмология — интереснейшая из наук, и они, Женя и Слава, занимаются самым прекрасным делом, которое только могло выпасть на долю смертных.
Они показали нам сейсмостанцию — белый фургон с уникальным оборудованием. Слава объяснил, что сейсмолог — своего рода психиатр, он изучает Землю, когда у нее начинаются пляски святого Витта. Я и не подозревал, что наша старая, мудрая Земля все двадцать четыре часа в сутки трясется и бурлит, как густая похлебка. Каждые три часа Слава и Женя прощупывают земной пульс, снимают показания и изучают проявленные пленки. И иногда озабоченно качают головами: это значит, что сейчас где-то очень тревожно. Землетрясение на Памире не редкость. Всего лишь за месяц до моего приезда Гарнецы поставили Земле за поведение пять баллов. А это плохая оценка: чем Земля хуже себя ведет, тем больше баллов ей выставляют.
Раза два в месяц в кишлак приезжает Борис Гайдис. Он привозит продукты, пленки, свежие памирские новости, забирает сейсмограммы и отвозит на центральную станцию. Ежемесячная норма Бориса — тысяча километров памирских дорог, и поэтому в кругу своих друзей он настроен лирически. Он рассказывает им о Лужниках и Сокольниках, о сестре Нине и о товарищах из автобазы Академии наук. Запив свой рассказ десятью пиалами чаю, Борис вздыхает, садится в «газик» и мчится к другим сейсмологам, которые ждут его, как астроном любимую комету, как дети в пионерлагере — родительский день. Ибо Борис Гайдис — самый популярный человек у сейсмологов Памира.
Проводив Бориса и уточнив свои взаимоотношения с Землей, Женя и Слава утверждают повестку дня. Сегодня предстоит много работы, и ее нужно успеть завершить. Нужно проведать учителя, помочь по арифметике детям соседа, заготовить топливо, почитать — хотя бы сто страниц книги, повторить английский, убить куропатку, поспорить о том, куда поступать — на геолого-почвенный или физико-технический, ответить на все вопросы Оксаны, написать письма домой и послушать радио. Кроме того, необходимо в час заката полюбоваться несравненным памирским пейзажем, чтобы навеки сфотографировать в своей памяти фантастические очертания горных хребтов, водную феерию темпераментного Пянджа…
Мы заехали в гости на минутку, а прожили в Хоставе целые сутки. Мы допоздна говорили о землетрясениях, радиопередачах, детях, стихах, гастрите и охоте, на которую, кстати, мы отправились ранним утром и о которой я расскажу отдельно. Мы обменялись адресами и обещали друг другу писать. На прощанье Миша нас сфотографировал, и эта карточка сейчас передо мной.
Я знал и видел романтиков, которые с горящими глазами ехали на экзотические окраины. Они пели «Бригантину» и смотрели вдаль голубыми глазами. Им снились облака, шалаши и любовь. Не все они представляли себе, что облака — это ливни, шалаш — это насморк, а любовь — это дети.
И среди романтиков начался естественный отбор. Жизнь есть жизнь, и не будем их судить, ведь не из всех людей поэт рекомендовал делать гвозди.
Привет вам, Женя, Слава и Оксана Гарнец!
Охота на Памире, как и во всяком другом месте, начинается с рассказов об охоте. Ибо охотничьи рассказы — важная, едва ли не самая главная составная часть охоты.
Мы — это мои попутчики в путешествии по Памиру Миша Дмитриев и Витя Зеленцов, сейсмолог Слава Гарнец и я — допоздна вспоминали свои охотничьи приключения. Крохотный кишлак Хостав, прилепившийся к подножию трехтысячника, мирно спал, а мы глотали чашку за чашкой горячего зеленого чая и никак не могли улечься. Сейсмолог Женя, юная жена сейсмолога Славы, проводила воспитательную работу среди будущего сейсмолога Оксаны, которая выделывала всякие акробатические трюки в своей колыбельке. Мотоциклетная фара, вытягивая соки из нескольких батареек, освещала увешанную оружием стену кибитки.
Больше всех владел разговором Слава, бывалый охотник, имевший на своем лицевом счету гигантского кабана весом в триста килограммов, дюжину куниц, нескольких лис, выдру и даже медведя, в которого Слава чуть-чуть не попал. Миша с жаром рассказывал про двух архаров — горных козлов, сраженных его меткими пулями. Витя излагал историю с волком, на биографии которого он поставил точку, а я старался больше молчать, так как мои охотничьи трофеи ограничивались галкой, контуженной в детстве из рогатки. Кроме того, меня сильно смущал предстоящий подъем в четыре часа утра. Как я ни старался отогнать эту мысль, она нахально возвращалась и с ухмылкой напоминала, что в самое заветное для сна время меня выдернут из спального мешка, как морковку.
Не буду вам рассказывать, как это произошло. У меня до сих пор кровь стынет в жилах, когда я вспоминаю эту сцену. Скажу только, что в четыре утра моросил мерзкий дождик, и отвратительный ветеришко задувал холодные капли за шиворот. Я быстро отсырел, как полено, и тихо проклял ту минуту, когда мне пришла в голову дурацкая мысль поохотиться в горах.
Однако отступать было некуда, и наш отряд двинулся в поход. Как объяснил старожил Слава, в трех километрах от кишлака, в горах, находится крупное месторождение кабанов с небольшой примесью медведей. По дороге Слава дал нам последние инструкции. Кабана нужно бить наповал, иначе раненый зверюга, рассвирепев, понесется в атаку, как танк, со страшной скоростью. В этом случае его следует подпустить на десять шагов, а потом ловко отпрыгнуть в сторону. Кабан по инерции промчится вперед, а вы должны в это время, если успеете, вскарабкаться на высокий камень, где будете в полной безопасности. Я выслушал эти наставления с огромным вниманием и даже вызубрил их наизусть. Затем Слава рассказал, как опускать вниз добытого кабана, но эта часть его доклада показалась мне менее интересной, лишенной практического значения. О медведе же Слава лаконично заметил, что его следует стрелять наверняка либо вообще оставить в покое: тогда медведь не тронет. Я тут же про себя решил оставить в живых всех встречных медведей, и, как вы убедитесь, мое слово не разошлось с делом.
Три километра по дороге мы отшагали быстро, и Слава начал разыскивать тропу, ведущую в горы. Днем, когда тропа была не нужна, она буквально вязла в глазах, но сейчас, в темноте, словно провалилась сквозь землю.
— Вообще-то подъем пустяковый, тысячи две метров, — успокоил Слава. — Полезем так.
Если вы никогда не карабкались ночью на почти отвесную гигантскую гору, когда скользкие от дождя камни, на которые вы доверчиво ступаете, рвутся из-под ног, заставляя вас с воплем хвататься за спасительный чахлый кустик, — вы меня не поймете. Первая сотня метров едва ли не вышибла из меня дух; вторую сотню я преодолел, посылая на каждом шагу приветственные телеграммы родным и знакомым; затем я рухнул на широкий камень и дал интервью представителям печати. Я заявил, что этот камень кажется мне удивительно симпатичным и я хочу именно на нем провести последние минуты своей жизни. Слава хладнокровно сообщил Мише и Вите, которые уже вскарабкались под самую тучу, что по техническим причинам назначается привал, и ободряюще заметил, что до небольшого плато, на котором мы будем отдыхать, осталась сущая чепуха — метров пятьсот. Полкилометра скользкой горы — это для меня, который раздувался от гордости, поднимаясь на пятый этаж!