Пассивность мертвых обманчива и лишь на первый взгляд неприглядна. Стоит взвесить итог пустой, а то и вредоносной, наносящей планете невосполнимый урон колготни живых (этой не опутанной смирительным саваном орды), и поймешь: бездеятельность спящих вечным сном, олимпийская их аристократическая устраненность от суматохи — благо. Не сбиваются в кланы-стаи, в кучи и стада… Не орут, не митингуют, не чинят кровопролитий (а живые заранее ведают: к чему ведут вооруженные стычки, и воюют, скопом и грохотом, сдается им, о себе и своем могуществе протрубишь громче). Мертвые не вершат пустых дел, не протаскивают никчемных законов, не качают права, не предъявляют претензии, не воруют и не насилуют, не плетут интриг (внешне, во всяком случае, но, не исключаю, на том свете тоже процветают дрязги и козни). Незаметно, ненавязчиво разбрелись покойники по кладбищенским аллеям, каждый — замер и затаился в подземной или пантеонной келье. Но поди ж ты: к ним, молчаливым, бестелесным, эфирным и эфемерным, стекаются (не обязательно в траурные годовщины) унаследовавшие их плоть потомки и хорошие знакомцы. Если ты не чурбан и не застывший соляной столб, и тебя рано или поздно, будто магнитом, — потянет к нивам и делянкам, где возделывать фунт в расчете на сбор плодов не резон. Антиразумно обихаживать обитель духов материальными знаками почтения (вряд ли кто верит, что скользнувшие в бездну небытия остаются ждать в персональных или коллективных усыпальницах вещественных приношений): цветы, посаженные на могильных волдырях, пожухнут (или будут украдены), украшенные пасхальными куличами холмики порастут сорняками и станут прибежищем муравьев и жужелиц. Зато освященная прахом близких почва одарит и наделит иным. Дадут всходы семена виноватости и благодарности. Настойчивее станет дума о матушке-могиле. А есть ли для утомленного, измученного путника призыв заманчивее, чем приглашение к покою и отдыху? Именно в оазис бессрочной неги скликают нас (с возрастом все непререкаемее) нежный пастуший рожок, материнский баюкающий мотив, властное иерихонское соло, доносящиеся вперемешку с шелестом травы и дерев с приветливых кладбищенских долин…
Живые, напротив, раздражают резкостью плотских проявлений и притязаний, несуразностью и ахинейством практических шагов. Издают звуки, источают запахи (нет бы стыдливо прятать миазмы под слоем супеси), обременены несварениями и другими болезнетворными присущестями, возводят собственную дремучесть в ранг осведомленности и всезнайства, из-за чего суропится еще большая ерунда…
Как и диссидента Златоустского-Заединера (как и всех мужчин), до крайности бесили тесть и теща — видимо, подсознательно не мог простить этой парочке, что произвела на свет повисшую на моей шее обузу. Сами производители были под стать ей. Теща, ненавидя всех, включая собственных дочерей, взялась изводить и меня тоже: маскируя придирки флером доброжелательства, зудела, шпыняла и надсматривала, тошнотворная косметика довершала магию неискренности. Экзекуторше повезло с мужем, улыбчивым обжорой, сметавшим со столов — дома, в гостях, в дешевых столовых и закусочных, фастфудах и непристойных забегаловках — все подряд. В результате диареи преследовали его — как меня насмешки. (Общение с ним стало впоследствии подлинной золотой жилой и неисчерпаемым кладезем вдохновения для Фуфловича). Дочери и жена ругали (я чуть было не сказал — «поносили») чревоугодника на чем свет стоит, хотя сами мало отличались от папаши — ненасытной утробы: он тащил все без разбора в рот, а дочурки перли все без разбора в дом — и рубероид, и линолеум, и краску, и шпаклевку, а также моющиеся обои — чтобы превратить сырье в деньги и купить еду. Наворачивали за обе щеки, лопали так, что трещало за ушами, самозабвенно хавали, морили червячка, чавкая, рапортовали об очередных успехах в расхитительской сфере. Если вдуматься, были типичными представителями жвачной и вороватой человеческой породы, озабоченной нескончаемым поиском: что бы слямзить и смолотить? Ах, сударь вы мой, как говаривали в романах позапрошлого века: кто еще, кроме нелепых двуногих, бесстыдно нарекших себя венцом творения, мог изобрести и произвести средство (с ксилитом и без, с сахаром и без оного), служащее безостановочной и сладострастной, круглосуточной и прерываемой лишь на время сна молотилке — сдобренному мощной струей слюноотделения перемалыванию километров синтетической дряни, якобы способствующей выработке дополнительных порций желудочного экстракта? Может, медведи? Волки? Зайцы? Слоны? Нет! На подобную благоглупость сподвиглись только сапиенсы, а сметливые дикие звери и домашний скот (за исключением тупых, обреченных поколение за поколением превращаться в мясо коров) на обманку не клюнул, так же и рыбы — не бросятся на голый крючок, если совсем не оголодали.
Не лучше ли побыстрее отколоться от снующих, жующих, отпихивающих друг друга в устремленности к кормушке и грубым наслаждениям раздолбаев и кутил, крокодилиц и хрюнделей — и примкнуть к бесплотной эгиде? А еще правильнее — изначально не вливаться в зубастые и когтистые ряды. Ведь с каким усердием ни двигай челюстями и ни толкайся локтями, общей участи не избежать. Год от года число почивших громаднеет, все внушительнее контур материка, куда отбыли на бессрочное довольство караваны переселенцев, откочевали и недавние домочадцы, и бывшие сослуживцы, и заклятые враги, и нежные возлюбленные (и еще сколькие!) Череда печальных поводов заплатить дань памяти провоцирует учащение визитов в города теней, где под кущами и плитами куда больше сокровенного и близкого, чем в оставшейся за оградой погоста хлопотливой беготне и хамелеонстве. Возраст давит на плечи — и не до гордой осанки, пережитое бьет под дых и в сердце, где тут сохранить надменную позу? Поневоле начинаешь готовиться к небывалому. К перемещению. Сажаешь цветочки, обкладываешь холмы свежим дерном. Заискиваешь, надеясь заручиться миролюбиво настроенным поводырем, мостишь дорожку, заранее располагая к себе хозяев потустороннего царства. Словно по мановению волшебной палочки, сами собой истончаются запросы, уменьшаются желания, упования подверстываются и подравниваются под скромные ранжиры.
Подозреваю, облик любовницы (я завел ее вскоре после женитьбы) тоже был навеян мотивом прощания, который особенно пронзителен и заунывен на кладбищенском юру. Ядреная вампирша с инфернальной внешностью являла собой (в женском, разумеется, варианте) ухватившую Дон Жуана за грудки статую, чем притягивала неодолимо. Представьте: раз за разом овладевать командоршей с могучим торсом, военной выправкой и неподвижным, будто из гранита высеченным рябым лицом. Облаченной в форменный черный китель с холодными металлическими пуговицами… Такое способно пригрезиться лишь в буксующем горячечном забытьи… Ее голову венчала прическа в виде арки, под сенью которой столь сладостно было предаваться безумствам! Стремился под архитектурные (в стиле рококо) своды — как стремится в ад измаявшийся грешник, как торопится в пасть левиафана приготовившийся мессионерствовать праведник, терял над собой контроль, будто ползущая к околдовавшей ее гипнозом змее крыса. Подминая и подавляя неуклюжесть истуканши, укладывал ее, начинавшую извиваться и стонать от нетерпения, на мраморный постамент. Отдавая отчет: спутался с исчадием, с посланницей преисподней, упивался властью над неукротимой (и покорной мне) мегерой. Вороные ее локоны (если не перекрашивалась в рыжую или блондинку) стекали ей за шиворот смоляной купелью адских костров, хищные крылья ноздрей трепетали в предощущении поживы, зрачки взблескивали потусторонними сполохами, прибавьте к этому толстый мертвенный слой пудры, негнущиеся пальцы — этакие грозди начавших подгнивать и чернеть бананов, атлетические короткие ноги с мускулистыми икрами, массивные туфли на грубых каблуках, кольца и серьги, оставлявшие сизые метины на коже (сами ювелирные украшения — тоже с вкраплением черни), и неизменную, тлеющую под спудом одежды, дающую о себе знать тягучей пахучестью похотливость… Возможно, вторжение ведьмы в мой обиход обусловилось моим излишне чувствительным мировосприятием. Даже человек невеликих амбиций — при выборе жены — учитывает наличие минимального перечня обязательных качеств: чтобы устраивала в постели, не раздражала в повседневности, чтоб с ней можно было иногда перемолвиться и не стыдно было показаться на людях. При найме любовниц в ходу другие правила. Либо берешь красотку с ногами-модулями, атласной окантовкой и точеной фигурой, либо закрываешь глаза и довольствуешься тем, что попалось. Тем, кто отталкивающ, — о чем питюкать и с какой стати кочевряжиться, какие недовольства проявлять? Мужчины моего пошиба, как правило, чрезмерно не привередничают: кого ниспослали обстоятельства (во временное, короткое и не афишируемое пользование), тому и спасибо, тем и удовлетворюсь, какая есть, такая и ладно, подвернулась — и славно… И все же разновидность моей внебрачной случки следует отнести к категории особо изощренных, ибо аттестует она прежде всего меня, и уж потом — избранницу. Каждый, кто бывал в крематории и видел горгон, руководящих церемониями прощаний — перед тем, как гроб с телом укатит по рельсам-полозьям в геенну, — наверняка задавался вопросом: почему казенные плакальщицы оказались в своей, мягко говоря, не слишком выигрышной и не самой привлекательной роли? А не нанялись на службу, например, в метрополитен — тоже ведь подземное раздолье, не подрядились мыть полы в аэропорту или на вокзале? Может, платят за пребывание вблизи трупешников больше? Или причина — желание хотя бы на тризне покрасоваться, поактерствовать, погарцевать — то есть проявилось влияние неудавшейся мечты о другой стезе, например театральной: для осуществления панихидной процедуры безусловно необходимы начатки лицедейства, надо расстараться и ровным голосом, проникновенно, по бумажке прочитать имя-отчество отчаливающего, перечислить его заслуги, затем, сменив интонацию, разразиться обоймой команд: «Крышку к правой стене», «Подходим по одному, первыми родственники», «Не трожьте покрывало!», «Кто не хочет целовать, прикоснитесь к краю гроба»; нужно не забыть напомнить собравшимся с неизбывной печалью: «Наступают последние минуты прощания»… В общем, напрашивается ответ, который полностью обнажает мою провальность и несостоятельность как психоаналитика. Черствость — вот качество, необходимое для подобной синекуры. (А я лез в дебри и основного не различал). Неважно, какого ты пола, слабого или сильного, лишь бы не заснул при виде останков, лишь бы не отвлекся надолго, когда пришла пора зычно и властно гаркнуть: «Гроб на каталку!», «Освобождаем помещение», «Стеблей цветов не ломать, это плохая примета!»… Чушь! Какие-такие плохие приметы — вблизи отверстой заслонки раскаленной печи? Куда хуже и где может быть хуже, чем — переживающим утрату — потери дорогого человека? Но жалость возобладала над здравым смыслом… Впал в сентиментальное заблуждение, посчитав: одинокая, с несложившейся судьбой (а как иначе?) страхуидла вынуждена зарабатывать извращенным способом… Фантазия услужливо дорисовала: бросивший пьющий муж, сопливые недокормленные дети. Простил равнодушной харонше ноги колесом и бульдожью челюсть. А потом не знал, как отделаться, высвободиться из ее мертвой хватки. В реальности (вы, конечно, поняли) у жуткой бабищи было все сверхокейно: супруг (не позорнее, чем у других), дети, мальчик и девочка, посещавшие математическую школу (мамка постаралась, устроила). Никаких терзаний по поводу своей специфической деятельности колода не испытывала. Думаю, даже в ванную лишний раз, придя со службы, не залезала. Ей вообще были неведомы дезодоранты и другие способы нейтрализации телесных испарений и выделений (духи подбирала такие, что шибали в нос, а цветы, которыми осыпала после соитий, благоухали не только фимиамом тления, но всеми оттенками ароматов ее интимных ложбин). Что касается воплей насчет недопустимости ломать стебли, служители старались уберечь их целыми, чтобы выгрести из гроба и сдать назад в ритуальные магазины, где венки и букеты продавались по восемь и десять раз, принося похитителям возможность купить на вырученные средства детишкам вкусненькое или себе — очередную шерстяную кофту или плиссированную юбку. Я это выяснил доподлинно, потеревшись среди ворья и сблизившись со многими из шайки, ну, а с предводительницей — настолько, что прямо в ритуальном зале, после вечерней смены, как вы уразумели, и спаривался. И когда вручала мне (в благодарность за любовь) эти самые покойницкие цветы (отрывая у детей шоколадку), я охапки не выбрасывал, а переправлял на какую-нибудь из подведомственных могил, не принять подношения не смел, боясь обидеть, огорчить тонко организованное существо (да и вообще — чем цветы виноваты?). Пованивающая наложница не гнушалась залезать в рот мертвецам, чтобы выдрать золотую коронку, а положенные в гробы в качестве оберега ладанки и образки таскала домой, где накопила внушительный иконостас. И она, бывало, перед ним подолгу молилась. Со слезами умиления и просветления, я это наблюдал, если наведывался (в отсутствие мужа и детей) в гости. Молитвы, запретные ласки и служебные обязанности находились в табели ее дел — рядом с походами на рынок и визитами к стоматологу и в туалет, все было внаброс и в одинаковой цене. До утонченных ли изысканностей — в столь плотном графике?