— Ладно, — примирительно ответила Валентина вместо Присядкина.
— Начали! — Анатолий Игнатьевич! Как семья поддерживает вас в вашей работе? — спросила Хрюкова. К удивлению присутствующих, Игнатий открыл рот и самостоятельно ответил на этот вопрос: — Когда создавалась комиссия при нашем первом президенте, меня в качестве председателя порекомендовал туда Сергей Адамович Ковалев. Он быстро уговорил меня, но Валентина была против. И долго была против. Она считала, что это отвлечет меня от литературной деятельности. И чем больше я буду заседать во всяких комиссиях, тем меньше времени останется у меня для творчества.
— Но вам удалось ее убедить? — спросила из-за камеры Хрюкова. Она думала только об одном: как бы случайно еще раз не задеть самолюбие жёписа.
— Конечно. Нет у меня более внимательного и чуткого товарища, чем Валентина, — сказал Игнатий и посмотрел на жену, давая понять, что его сольная партия на этом закончилась, и теперь она снова может затянуть свою волынку. Чем Валентина не преминула воспользоваться: — Я запретила Игнатию приносить папки с рабочими документами домой. Мне казалось, что это разрушит наш семейный уют, ту атмосферу доброты, которая просто переполняет наш дом. Ведь в каждой из этих папок — человеческое горе. Но он все равно приносил все это, потому что времени катастрофически не хватало на работе.
— А после того, как Игнатий Алексеевич стал советником президента? — спросила Хрюкова.
— Ну тогда работы только прибавилось. Это очень ответственная работа. Президент загрузил его до предела.
— Но я не жалуюсь, — торопливо вставил на всякий случай Игнатий.
— Рабочий день затягивается далеко за полночь, — продолжила Валентина.
— Ведь от его совета часто зависят людские судьбы. Как можно уйти домой, если решается вопрос о полномочиях спецслужб или об условиях содержания заключенных. Конечно, это работа на износ…
— Стоп! Стоп! Стоп! — опять прервала Валентину бесстрашная режиссер Виолетта. — Теперь нам нужно, чтобы несколько слов произнесла дочь.
— Включайте камеру, — скомандовала Валентина. — Маша, ты помнишь, о чем мы договаривались?
— Начали!
— Маша, ну говори.
— Папа много времени проводит на работе, а мне так хотелось бы, чтобы он больше был дома, это для меня самый близкий и дорогой человек, — выпалила Маша заученную фразу.
— Этого вам достаточно? — Машенька, — ласково сказала Хрюкова, — ну зачем же так казенно. Скажи, чем вы с папой занимаетесь в те редкие часы, когда он дома, с тобой?
— В эти редкие часы мы смотрим телевизор, играем в шахматы, а иногда читаем вслух книги.
— Скажи, Маша, ты папина дочка или мамина? — опять задала рискованный вопрос Хрюкова. Она делала передачу не для галочки, профессиональная гордость не позволяла ей снять скучный фильм. Валентина, разумеется, не могла позволить Маше ответить на этот вопрос самостоятельно. Она снова взяла инициативу в свои руки и быстро ответила:
— Мы занимались ей оба, о чем не жалеем. Всюду ездили вместе — и на отдых, и в командировки. Старались следовать завету Ахмадулиной и никогда не лгать при детях. Если днем нужно было уделить Маше внимание, работали ночами. В этом году Маша оканчивает школу, кроме того, она собирается получать свидетельство об образовании в Германии. В этой стране было переведено больше всего книг Приставкина, мы там часто бывали. Маша еще колеблется с окончательным выбором будущей профессии. Но умолкаю… Все, что касается Маши, у нас в семье оберегается. Как право ее личности…
— Всё! — закричала режиссерша. — Всем спасибо. Мы закончили. Сворачиваемся.
— Как сворачиваемся? — разочарованно спросила Валентина, — Мы еще очень много планировали вам рассказать.
— Передача не резиновая, — вновь из доброго следователя превратилась в злого Виолетта. — У нас уже отснято огромное количество материала с другими участниками фильма. Когда вы увидите передачу, вам понравится, не сомневаюсь.
— А я, честно говоря, сомневаюсь, — твердо заявила Валентина. — Когда мы сможем увидеть отснятый материал? Хрюкова сочла, что настала пора вмешаться. Она ждала этого вопроса, но решила, что в данной ситуации лучше нагло соврать: — Я обязательно вам позвоню, и вы все увидите и сможете высказать свое мнение. Ваше мнение будет решающим, — заверила она Валентину. Режиссерша закатила глаза. «Через мой труп» — подумала она. Когда за съемочной группой закрылась дверь, Маша тут же устроила разбор полетов. Она сказала родителям:
— Какие же вы все-таки козлы. Еще раз доказали. Сю-сю и сю-сю. А где борьба за гражданские свободы? Где преследования властей? И потом про свое образование я могла бы и сама рассказать. А когда ты, идиотка, завела речь о том, что якобы оберегаешь меня ото всего на свете, я вспомнила, как ты меня ударила по голове тазом, отчего я потеряла сознание. Ты, может, забыла, а я вот помню. И вообще у тебя какой-то словесный понос сегодня, мать. Все думали только об одном: как бы тебя заткнуть.
— Маша, отцепись, — раздраженно сказала ей Валентина. — Ты жужжишь, как навозная муха. Маша сняла с ноги тапок и запустила им в сторону матери. Потом пошла в кухню и засунула голову в холодильник. Там стояла целое блюдо пирожных, купленных, чтоб угостить телевизионщиков чаем. Машке повезло: о чае и пирожных забыли. Перед сном, уже в постели, Валентина вспоминала обстоятельства своего знакомства с Игнатием. Телевизионщики своими наглыми вопросами невольно всколыхнули в ней прошлое. …Дубулты, дом творчества. Бар. Сидят и выпивают советские писатели. Валентина вошла в помещение вместе с приятельницей — поэтессой Татьяной Глушко. Это уже позже Глушко стала оголтелой предводительницей московских антисемитов и по этой причине работники Литфонда старались ей не давать путевок в дома творчества, чтобы она не устраивала там беспорядков. Но тогда еще и у Валентины, и у Глушко был общий интерес: подцепить кого-нибудь поименитей и в вихре веселья заодно уж и обтяпать некоторые свои делишки. Соединить, так сказать, приятное с полезным. Валентина некоторых из присутствующих в баре знала по работе в издательстве. Но не всех. Вот, например, сидит Игнатий Присядкин с неким евреем, оба в роговых очках, и громко спорят.
— Нет, что не говори, — вещал Присядкин, размахивая какой-то брошюрой, — традиционная медицина и в подметки не годится методу профессора Шнайдер! Она даже больных проказой излечивает! Что уж говорить о таких недугах, как воспаление легких или грипп.
— Игнатий, — укоризненно возражал ему собеседник, — воспаление легких вовсе не относится к легким недугам. Это серьезное заболевание. Уж поверь мне как врачу.
— А вот именно врачам я верить не желаю, — задиристо заявил Игнатий.
— Кто это? — шепотом спросила Валентина у своей спутницы, показывая на собеседника Игнатия.
— Это хирург Юлий Крендель, — тут же дала справку Глушко, — его недавно приняли в Союз писателей. Он прозаик, пишет о врачах. Говорят, очень хороший доктор. Хирург. В то время Татьяна Глушко еще могла назвать еврея хорошим доктором. Это потом у нее крыша съехала на почве жидомасонства. Валентина мигом придумала, как подкатиться к Присядкину (Крендель ее мало интересовал, так как приехал на отдых с женой). Она изобразила живейший интерес к теме разговора: