— Валентина Анатольевна! У меня есть идея! Для того, чтобы воссоздать атмосферу Литературного института, мы пригласим туда, в одну из аудиторий, его однокурсников, фамилии я выписала, а самого Игнатия Алексеевича оденем в костюм Деда Мороза…
— Почему Деда Мороза? — изумилась Валентина. Про деда Мороза она ничего не знала по той простой причине, что когда Игнатий был студентом, ее еще не было на свете.
— Ну понимаете, он там у них выступал в самодеятельности, был лучшим Дедом Морозом якобы. Это же отличный повод. Представьте эту картину. Встречаются старые друзья. И вдруг Дед Мороз снимает шапку и бороду, а это — Игнатий Алексеевич. Все приятно оживятся, посыплются всякие непринужденные воспоминания. Я уверена, что Игнатию Алексеевичу и самому будет приятно вернуться во времена молодости. Вы передачу «Театральные встречи» смотрите? Ну вот нечто вроде этого я вам и предлагаю. Роберт Рождественский уже умер, к сожалению, я понимаю, но остальные, скорей всего, здравствуют. Вот Завальнюка я недавно видела…
— Какой Завальнюк, дорогая моя? Кто знает Завальнюка? Вы что, забыли наш разговор? Ахмадулина и Евтушенко!
— Ладно, не будем спорить. Давайте пригласим их. Если придут. Но сама идея как вам? — Идея ужасная. Я, честно говоря, слабо представляю себе советника президента России в костюме Деда Мороза. Зачем изображать его каким-то шутом гороховым? Я должна подумать.
— Хорошо, думайте… Я вечером позвоню. И еще вопрос. Я и не знала, что Игнатий Алексеевич начинал как поэт. Передо мной горы его стихов юношеских. А что если их прочтут артисты или он сам? — То, что он сам, это совершенно исключено. А поговорите с Михаилом Казаковым, он, во-первых, всеядный, переиграл всех — от человека-амфибии до Дзержинского, согласится, я уверена, в любом случае, лишь бы в ящике мелькнуть. А потом это ж наш приятель с Игнатием. Если у него будут сомнения, я поднажму.
— Ну хорошо, Казаков так Казаков. Сейчас я подберу стихи. Тут их горы. Наверняка, что-то подходящее найдется. И еще. Я вот тут прочла, что Игнатий Алексеевич сочинял песни — то есть и стихи и музыку к ним. Может, он согласится что-нибудь исполнить. Телезрители увидят новую, совершенно неожиданную грань его таланта. Подумайте, ладно? И они тепло простились, договорившись созвониться вечером, когда Валентина якобы переговорит с самим Присядкиным и будет ясность насчет Деда Мороза и стихов. Увы, как только Хрюкова раскрыла папку со стихами, она впала в полное отчаяние. Практически ни одно из них не годилось для исполнения. Не предложишь же в самом деле Михаилу Казакову нечто такое:
Двадцатые годы кончали с войной. Страна подымалась из тлена. А где-то в Горках, рядом с Москвой С трудом выздоравливал Ленин. И вдруг, — машина. В Кремль, по пути. Сердить докторов неприятно. Прищурился Ленин: не будем сердить, Мы тихо: туда и обратно. Вот улиц столичных полуденный пыл. Вот площади Красной громада. Ильич спохватился, — пропуск забыл. А пропуск все-таки надо. Конечно, он — Ленин. Он попросту мог Сказать и без всякого встретят. Ильич потихоньку прилег в уголок, — Приеду. Авось, не приметят. Боец заглянул, — силует узнал Знакомого поворота. Взволнован и тих ничего не сказал, Лишь быстро открыл ворота. А в мыслях: Товарищ, родной наш Ильич, Тебе не открыть нам разве ж Да, что там ворота… ты кликни клич Сердца для тебя все настеж! Товарищ наш милый, ты только лечись, А мы, — до последнего пота… Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи От сердца твоего народа. И весь рассказ. Про событья про те. В обыденных самых подробностях, О Ленинской большой простоте. Великой Ленинской скромности.
(сохранены авторские орфография и пунктуация)
Хрюкова не была ханжей. Она понимала, что были времена, когда без стихов о Ленине и партии невозможно было войти в литературу. Это понятно. В конце концов, и Вознесенский написал «Лонжюмо» — длиннющую поэму о Ленине, не говоря о Маяковском и прочих классиках. Но «Лонжюмо» написано талантливо, если не сказать больше. Это настоящая литература. А что здесь! «Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи…» — бррр! К сожаленью, ни о чем другом, кроме как о партии, Ленине и комсомоле, студент Присядкин писать не желал. Наконец, в полном отчаянии перевернув все эти горы словесной руды, она наткнулась на лирическое стихотворение «Говорят, я умер». Оно сначала понравилось ей названием — в устах пожилого литератора звучало бы трогательно. И начало вроде ничего, хотя и не оригинально:
Говорят, я умер. Лег и стих.
И в моем изодранном пальтишке
Лишь нашли студенческую книжку,
Рубль — денег, да зачахший стих.
Даже рифма «cтих» — «cтих» Хрюкову не смутила. Но дальнейшее чтение разочаровало ее: каждое последующее четверостишие было ужаснее предыдущего. Складывалось впечатление, что автор раньше не только не занимался стихосложением, но и элементарных правил русского языка не знал. «Чему их там учили пять лет в Литинституте?» — с досадой подумала Хрюкова. Заканчивалось все так:
Только может разное случиться.
К вам, друзья, чтоб жил я, не погиб,
Делайте при жизни хоть частицу
Из того, что после вы могли б.
Заставить Михаила Казакова произнести это косноязычие Хрюкова, разумеется, не могла. И закрыв последнюю, четвертую, папку, она с сожалением отправилась домой. «Только б мегера не отмела идею с Дедом Морозом, — думала редакторша, — а то день, считай, прошел зря. Сидела шесть часов в архиве — а толку чуть». …Дома Хрюкова думала только о Присядкине. Она всячески разыгрывала в уме сценку, которую можно было бы снять в стенах Литинститута. Лишь бы старик не стал чваниться, и как-то потеплее отнесся к однокурсникам. Ну и пусть, что ругали они его тогда на всех обсуждениях, но, может, старческая сентиментальность возьмет верх, и он будет к ним великодушен. Вместе бы подурачились, повспоминали всякие студенческие истории. Наверняка ведь он жил в общежитии, там вообще весело должно было быть… Она с нетерпением ждала вечера, чтоб позвонить Валентине. Увы, ее худшие ожидания оправдались. Валентина не только не захотела Деда Мороза, но и не пожелала видеть на записи в Литинституте никого, кроме уже названных двух поэтов.
— Остальные — не по чину, — честно сказала она, — это не уровень Присядкина.
— Ага, — не удержалась Хрюкова, — я сегодня целый день наслаждалась его уровнем.
Валентина не поняла иронии.
— Ну, может, он возьмет в руки гитару, — как утопающий за соломинку, ухватилась Хрюкова за свою последнюю идею, — и споет какую-нибудь свою песенку студенческую. Если он забыл текст, я ему принесу, в архиве многое сохранилось…
— Ни в коем случае! Еще барда из него делать… Он писатель уровня Достоевского, понимаете? Мы должны благодарить бога, что он еще среди нас. Давайте говорить с ним о серьезных вещах. И тем более и другие должны о нем серьезно рассказывать. Не надо устраивать какой-то капустник неуместный.
— Скажите, а вы с самим-то Игнатием Алексеевичем говорили на эту тему?
— Разумеется. Он и слышит не хочет ни о чем из того, что вы предлагаете. И, уж вы меня извините, называет это полным бредом. Хрюкова глубоко вздохнула. «Ну вот, — подумала она. — Еще одну лажу слепим. А впрочем, чего это я так разволновалась? Ящик все выдержит. Хочет эта дура серьезного Присядкина — будет ей серьезный Присядкин. Да только никто эту передачу смотреть не будет. Это уж даю голову на отсечение». И еще думала Хрюкова вот о чем: «А ведь, черт побери, он же сейчас доцент Литинститута. Двадцать три года преподает там якобы литературное мастерство. Учит таких же, как он когда-то, юнцов. Учит писать. Чему же он может их научить? Смешно. Ну сидел бы себе, как нормальный литературный генерал, в президиумах, получал бы ордена и звания. Но на преподавательскую-то работу чего его потянуло? Не такие уж большие деньги, наверное… Все тщеславие… Нужно, чтоб ему каждый день напоминали, что он Мастер с большой буквы, живой классик, чтоб в рот глядели. Помнит ведь, как в студенческие годы тут об него каждый ноги вытирал, и теперь берет реванш».