— Скандал! — вздохнул Дольникер и решительно направился к выходу, однако после небольшой борьбы был утащен обратно в постель превосходящими силами цирюльника и его жены. Голова политика болела безумно, и он покраснел, когда понял, что трусов на нем нет.
— Значит, я ваш пленник?
— Не надо так думать, инженер, вы — наш дорогой гость, только вы не можете покинуть эту комнату, чтобы вами не воспользовался кто-нибудь другой во зло…
— Это только до выборов, — уговаривала Дольникера супруга цирюльника, — я буду для вас готовить лучшие блюда. Все как Малка! — она выпрямилась и встряхнула головой.
— Какой ужас! — вздохнул Дольникер и вдруг начал орать во всю мощь:
— Спасите! Меня заперли! Спасите!
Супруги не вмешивались. Они стояли напротив Дольникера, как будто хотели дать дорогому больному разрядиться после той трагедии, что с ним случилась.
— Нет смысла кричать, — заметил цирюльник после того, как гость напрочь охрип, — вы находитесь в самом дальнем помещении нашего нового коровника. Вас могут услышать только коровы.
— Я решительно протестую! — прошептал Дольникер. — Вы грубейшим образом нарушаете международное право. Я требую немедленно доставить мне моего опекуна.
— Ничего не выйдет, инженер, вчера ваш опекун снова исчез.
— Вчера? Так я здесь уже целые сутки лежу?
— Вот именно. Выборы на носу, а вы валяетесь как бревно. Нам сейчас надо очень спешить…
— Вы от меня ни слова не услышите, хулиган, — заявил Дольникер, отвернулся к стене и зарылся в подушки. Хасидов с женой немного подождали, беспомощно потоптались и разгневанные вышли из комнаты.
— Нехорошо он поступает, — сказала госпожа Хасидов, хорошенько запирая железную дверь, — и вовсе не стоило ухаживать за ним так преданно. Эти политики никакой благодарности не знают. Что ему давать сейчас есть?
— Ничего, — ответил Залман сурово.
* * *
Некоторое время Дольникер лежал на своей кровати, и ему никто не мешал. Плошка угасала из-за отсутствия нефти, и при ее слабом свете политик не мог видеть стрелок часов, ибо они исчезли с его руки. Вдруг Дольникер почувствовал, как его желудок переворачивается со странным скрежетом, вследствие чего он подскочил к двери и принялся колотить по ней кулаками. Через некоторое время снаружи послышалось:
— Что ты там бушуешь, инженер? Ты мне дверь сломаешь, — выговаривал ему цирюльник.
— Я хочу выйти!
— Об этом мы уже говорили.
— Дай есть!
— Дай советы!
— Нет, — простонал Дольникер, опершись о стену, чтобы не упасть, — пусть я здесь умру, но вы, дурак этакий, не будете старостой де-факто!
— Как хотите, Дольникер, — ответил цирюльник и, прежде чем уйти, добавил: — В следующий раз стучите, если у вас есть какая-нибудь стоящая идея…
Политик уселся прямо на холодный пол, но тут же сжал губы и решил во что бы то ни стало бежать из этой тюрьмы, раз уж он все должен делать сам. Он достал из кармана самый острый инструмент — мощную расческу и стал ползать в темноте вдоль стен, нащупывая слабые места меж кирпичей, как принято в таких ситуациях. Спустя некоторое время он наткнулся пальцами на щель в стене и, дрожа от холода, начал ее расковыривать. Не прошло и четверти часа, как Дольникер остался без расчески и с треснутым ногтем, а стена находилась в прежнем состоянии, ибо была отлита из отличного общественного бетона, о чем политик в свое время упоминал…
Дольникер снял компресс и выжал из него зеленую от плесени воду на высунутый язык. Затем упал на постель и скрючился на скрипящих пружинах, осознав весь ужас своего положения.
— Я здесь гнию бесцельно, а тем временем Шимшон Гройдес сидит в моем кресле, — шептал политик сдавленным голосом, обратив порицающий взгляд вверх, к небесам, — за что ты так наказываешь меня, Господи?
* * *
Дольникер надеялся, что его неожиданное исчезновение повлечет за собой лихорадочные поиски, а это, в свою очередь, приведет к его освобождению. В особенности он надеялся на доверенное лицо — водителя, роль которого в деле была несколько неясной. На самом деле никто не обратил внимания на исчезновение инженера, только пастух Миха попытался заняться этой загадкой, как в силу должностного положения, так и из-за своей разорванной одежды, которую он обнаружил привязанной к веревке, один конец которой был затянут на балконных перилах. В своем отчете начальник полиции указал, что зонт инженера был раскрыт и что, по его мнению, господин инженер, который в последнее время вел себя весьма странно, спустился с балкона, будучи не в себе. Совет не созывался для обсуждения этой загадки, ибо Хасидов получил удовлетворительное объяснение от полиции по поводу помутнения рассудка инженера. Староста повысил пастуха в звании и закрыл дело. Исчезновение опекуна было, по полицейским соображениям, большей загадкой — Зеев попросту испарился в тот таинственный вечер, не оставив никаких следов. Сапожник заявил своим знакомым с кислой миной, что его зятя «нету», и с тех пор никто молодого человека в очках не видел.
Сапожник, погрязший во множестве семейных проблем после исчезновения зятя, запутался и в отношениях с отцом. Поскольку рабочая забастовка не привела к желаемому результату, старик решил предпринять далеко идущие шаги, заявив общественности, что он хочет быть избранным в старосты или как минимум в члены совета вместо своего старшего сына Цемаха. Он обосновывал свое решение тем, что уже достаточно стар и если не удостоится поездки в ближайшие месяцы, кто знает — сможет ли он вообще когда-нибудь выехать за пределы деревни? В связи с этим Гурвиц-отец вышел из дому с гитарой на шее и стал ходить от дома к дому, исполняя дрожащим голосом попурри из забытых русинских песен. Когда довольные крестьяне собирались вокруг него, старик заканчивал художественную часть и объявлял:
— Я не обещаю контор, дворцов культуры и колодцев, я обещаю только одно — поездку! Это неправильно, что только члены совета могут ездить. Если я буду сидеть в совете, я позабочусь, чтобы каждый, в особенности те, кто голосовал за меня, ездил бы дважды в год бесплатно или, как говорит Цемах, посланцами, куда они хотят…
Прецедент был довольно опасным. Житель, не являющийся членом Невременного совета, пытается влезть в Невременный совет, и это явление может привести к непредсказуемым последствиям. А посему представители усилили подготовку к выборам. Например, Офер Киш сосредоточил свою работу на семьях одиннадцати «трехдверных». Налоговый инспектор появлялся в их домах дождливыми вечерами, развлекая обедневших людей подражанием крикам животных, в особенности фырканью верблюда, которое он часто исполнял на бис.
— Дорогие друзья! — говорил Киш «трехдверным» по окончании представления. — Вы страдали от меня в тот период, который, как я надеюсь, закончится для вас навсегда. Помогите мне снова быть избранным в совет, и я положу конец этим безобразиям.