— У меня есть значительно более демократичное предложение, господа, — объявил Хасидов. — Я одолжу коробку для пожертвований у Мейдада и Хейдада. Мы поставим ее меж столбов, и каждый избиратель, который не захочет, чтобы я оставался старостой, бросит туда поллиры. А потом я на эти жалкие гроши куплю подарки для персонала администрации старосты, и это будут одновременно и социальные выборы, так мне кажется.
— Это просто детские штучки, — взорвался резник. — Прежде всего нужно проверить, религиозен избиратель или нет. Поэтому я предлагаю, чтобы каждый голосующий положил руку на Книгу псалмов и заявил: «Я голосую за резника» или, наоборот: «Я — принципиальный безбожник».
— Это не пойдет! — возмутился Элипаз Германович и с силой трахнул ногой одного из котов, вертевшихся под ногами, обозленный тем, что он сам не в состоянии выдать никакой продуктивной идеи. Однако все представители уже явственно ощущали, что зашли в тупик. Залман Хасидов легким движением засучил рукав пиджака, глянул на часы Дольникера и сказал:
— Уже 6.30. Надо спешить, господа!
Цирюльник давно ждал этой великой минуты.
Однако его постигло жестокое разочарование — хромой сапожник тоже засучил рукав:
— У меня только шесть двадцать, — сказал он как бы между прочим, но и его ждал сюрприз.
Портной глянул на свои часы, сверкавшие на его левой руке бледным золотом:
— У меня как раз шесть двадцать пять по солнцу, — заметил он и добавил: — Может, выпьем чаю, пока не остыл.
Делегаты подняли красивые глиняные кружки и принялись рассеянно мешать чай. А тем временем начали происходить странные вещи. Залман Хасидов, которому ветеринар дал маленькие красные таблетки против кислотности желудка, бросил две в чай, вследствие чего жидкость вдруг забурлила, стала зеленой, и от нее пошел острый запах…
— Господа! — воскликнул староста де-факто. — Что это?
Члены совета с удивлением повернулись к нему, но тут послышался звук бьющегося фарфора. Чашка Офера Киша выпала у него из рук и разбилась. Портной нагнулся и стал собирать осколки, бросая на гневную Малку жалостные взгляды. Он собрал осколки.
— Замечательно, — сказала хозяйка дома, — как раз из нового сервиза. — Затем она успокоила Хасидова: — Пейте спокойно, господин Хасидов, это чай, который я готовлю каждый день.
— Секундочку! — вдруг закричала госпожа Хасидов. — Кот!
Все стали смотреть на кота, вылизывавшего пролитый чай. Тот вдруг стал кататься по полу в жутких судорогах. Делегаты в ужасе привстали со своих мест и с тяжелым молчанием смотрели на несчастное животное, которое скончалось на их глазах в считанные минуты.
Некоторое время депутаты не могли говорить.
— Может, этот кот был болен? — спросил Киш, бледный как мел, с трясущимися губами. В ответ на это плотный Цемах Гурвиц встал, подошел к Кишу и схватил низенького портного за грудки:
— Слушай, Киш, что это было?
— Откуда я знаю? — Киш глотал слюну.
— Что ты положил в чай?
— Извините, Гурвиц…
Небольшая рука сапожника плотно обхватила спереди портного, бившегося как зверь в западне. Напряжение стало невыносимым. Жена цирюльника разразилась громким плачем и упала на стул. Цемах Гурвиц оттащил несчастного к столам, взял полную кружку и прижал ее к губам Офера Киша:
— Пей! — заревел он и несколько раз сильно встряхнул портного. — Пей, скотина!
Киш весь сжался и качался в руках Гурвица, как восковая кукла, лишенная признаков жизни.
— Что это было, Офер?
— Крысиный яд…
— Где ты его взял?
— У ветеринара…
— Хулиган! — заорал сапожник и швырнул его наземь. — Мы тебе что, крысы?
Офер Киш встал на колени и протянул руки к своим судьям:
— Смилуйтесь, евреи, люди добрые, — ныл он плачущим тоном, так что присутствующим было нелегко вникнуть в смысл корявых слов, — поверьте мне, преступнику, что я не имел в виду никого лично, я ничего против вас не имею в личном плане, пожалейте меня, господа… я жалкий нищий, неудачник с детства, с рождения, ничего в жизни не добился. Земли у меня нет, дома у меня нет, я был все время голодный, и тут совет немного улучшил мою жизнь, но я чувствовал, что меня снова в совет не назначат, и я опять погружусь в жуткую бедность… и это жуткое падение, товарищи, ведь никто же не хочеть падать, все хотят выкарабкаться, подняться к высотам, к небу, каждый хочет достичь чего-то в своей короткой жизни, мечты есть у человека, и сны золотые… да, товарищи, если это преступление — стремиться занять положение в обществе, так я действительно преступник… да, я знаю, что это было нехорошо,
то, что я сделал, я не хочу извиняться, и думаю, что со мной не все в порядке, но поймите, друзья, поймите и вы меня. Я так хотел быть старостой… это моя мечта с тяжелого детства — быть старостой, немного, хоть пару месяцев, полгода, ну, скажем, годик, чувствовать, что я что-то из себя представляю, а теперь вы, наверно, меня презираете, но я на вас не сержусь, потому что я знаю, что вы — удачливые и сильные — никогда не поймете положение бедного человека, дефективного, у которого счастья нет и не было, над которым все смеются… все пинают… потому что он… слабый… и маленький…
— Ну ладно… ладно… — пробормотал Элипаз, вытирая влажные глаза, — все будет хорошо, Офер, вот увидишь…
— Спасибо, товарищи, большое спасибо, — ответил разволновавшийся портной, — вы все, правда, все мои друзья, я ведь не хотел никому причинить вреда, я не нарочно, когда все открылось, я почувствовал жуткие угрызения совести, поверьте, что мне от этого больно, больше чем вам… я не хотел, чтобы это несчастье случилось, бедный кот, я заплачу, сколько он стоит…
— Да ладно, — простонал Элипаз, — у нас еще полно котов.
Но тут встал Цемах Гурвиц, сытый по горло охватившими всех переживаниями о печальной участи несчастного бедняжки. Цемах подтащил беднягу к двери и дал ему пинка под зад так, что Офер вылетел наружу.
— Это где же такое видано? — вскипел сапожник. — Ну допустим, человек борется со своим главным противником, но не любыми же средствами! Господи, чай уже был у меня во рту, через секунду я бы его выпил, если б Хасидов не обнаружил яд…
— Действительно, повезло, — заметил цирюльник, задумчиво глядя вдаль.
* * *
Когда Дольникер почувствовал приближающийся запах жареного гуся, он уже знал, что речь пойдет о серьезных вещах. Цирюльник вошел с подносом и поставил его перед политиком без всяких предварительных условий, что подтверждало определенное душевное сближение, происшедшее в последнее время между двумя мужчинами.
— Приятного аппетита, товарищи! — пожелал Хасидов и добавил: — Я не знаю, помнит ли господин инженер, но незадолго до того, как вы начали гостить у нас, вы обещали научить меня произносить речи…