Чтобы подняться в крепость, двести человек потратили целый день. Тропка узкая, воины взбирались по одному в ряд. Рукн-ад-Дин не мог поделать ровным счетом ничего, а броситься вниз со скалы не хватило смелости. Вообще-то ему не позволили бы, но попробовать стоило. Спокойно и последовательно монголы растекались по комнатам и коридорам крепости, а исмаилиты стояли и смотрели, тщетно ожидая указаний от Рукн-ад-Дина. Когда начались убийства, они разбежались, чтобы защитить свои семьи. Хулагу улыбнулся воспоминаниям. Его воины прочесали Аламут, комнату за комнатой, этаж за этажом, истребляя все живое. На время группа ассасинов забаррикадировалась в комнате, но дверь не выдержала ударов топором, и их уничтожили. Другие сопротивлялись. Через бойницы Хулагу смотрел на внутренний двор – там лежали трупы его воинов. Их погибло тридцать шесть, куда больше, чем мог предположить орлок. Многих погубили отравленные клинки: там, где простой меч оставил бы не опасную для жизни рану, отравленный быстро убивал. К утру в живых из врагов остался лишь Рукн-ад-Дин, который нынче в полном отчаянье сидел во дворе.

«Пора тут заканчивать», – решил Хулагу. Людей он оставит, но чтобы уничтожить крепость, а не чтобы обжить ее. Сам задержаться не может – только не когда Багдад сопротивляется его войску. Разыскать ассасинов было рискованным делом, в чем-то непозволительной роскошью, но Хулагу не жалел. Пусть недолго, но он шел по стопам Чингисхана.

Целая вечность ушла на то, чтобы спуститься по внутренней каменной лестнице крепости. Наконец царевич выбрался на яркое солнце, жмурясь после полумрака. Рукн-ад-Дин сидел, подтянув колени к груди, его покрасневшие глаза выдавали сильное волнение. Завидев Хулагу, он нервно сглотнул, уверенный, что сейчас умрет.

– Вставай! – велел ему победитель.

Один из монгольских воинов сильно пнул Рукн-ад-Дина, и тот поднялся, шатаясь от изнеможения. Он все потерял.

– Я оставлю воинов, чтобы разрушили крепость, камень за камнем, – объявил Хулагу. – Мне нужно спешить, и так слишком много времени здесь потратил. На обратном пути надеюсь заглянуть в другие крепости, которыми правил твой отец. – Хулагу улыбнулся, наслаждаясь полным поражением могущественного врага. – Как знать… В Аламуте живут одни крысы. Крепость падет, и мы сожжем их дотла.

– Ты добился, чего хотел, – прохрипел Рукн-ад-Дин. – Мог бы меня отпустить.

– Благородную кровь мы не льем, – ответил Хулагу. – Это правило ввел мой дед, и я свято его чту…

В глазах исмаилита вспыхнул огонек надежды. Гибель отца потрясла его. Он не сказал ни слова, когда монголы раздирали Аламут, надеясь, что его пощадят. Рукн-ад-Дин поднял голову.

– Так мне сохранят жизнь? – спросил он.

Хулагу расхохотался.

– Разве я не сказал, что чту наказы великого хана? Ни меч, ни стрела тебя сегодня не коснутся. – Он повернулся к воинам, караулившим Рукн-ад-Дина. – Держите его!

Молодой человек закричал, но монголов было слишком много, и сопротивляться он не мог. Исмаилита схватили за руки, за ноги и растянули, сделав совершенно беспомощным. Он поднял голову: в глазах его читалась неразбавленная злоба.

Хулагу со всей силы пнул Рукн-ад-Дина по ребрам и расслышал хруст даже через крики несчастного. Пнул его еще дважды, чувствуя, как ломаются ребра.

– Ты должен был перерезать себе горло, – проговорил он бьющемуся в агонии Рукн-ад-Дину. – Как мне уважать человека, который даже на это не способен ради своего народа?

Он кивнул воину, и тот стал топтать уже переломанную грудную клетку Рукн-ад-Дина. Понаблюдал немного и ушел довольный.

Глава 17

Полный странных чувств, Яо Шу трясся на телеге, везущей его в сунские земли. Будучи молодым монахом, он знал Чингиса еще до того, как тот стал первым ханом, объединившим монголов. Яо Шу круто изменил свой жизненный путь, чтобы увидеть, как этот удивительный человек сплачивает племена и покоряет империю Цзинь. Он надеялся повлиять на хана и окультурить его окружение.

Пролетели годы. Чаяния молодости почти стерлись из памяти. Удивительно, как человек забывается под гнетом трудов. Каждый день требовалось решать новые задачи, выполнять новую работу. Годы просочились сквозь пальцы, а от повседневных мелочей Яо Шу отвлекался все реже и реже. Некогда он мог перечислить свои желания на одном свитке пергамента. А сейчас не то утратил четкость мысли, не то осознал свою наивность.

Тем не менее мечту Яо Шу еще лелеял. После смерти Чингисхана служил Угэдэй-хану, потом Дорегене. На правах советника он остался в Каракоруме в лихую, хоть и недолгую пору правления Гуюка. Угэдэй подавал большие надежды. Третий сын Чингисхана обладал поразительным даром предвидения. Увы, его сердце не выдержало, и к власти пришел слабый Гуюк… Яо Шу посмотрел на плотные ряды воинов вокруг телеги и тихонько вздохнул. На службе ханам он успел состариться.

Воцарение Мункэ стало тяжелым ударом. Вот кто по-настоящему похож на Чингисхана! Тот не ведал жалости. Но ведь его окружали враги, желавшие его гибели. Чингис родился и прожил всю жизнь на войне. Яо Шу горестно улыбался, вспоминая старого ублюдка. Взгляды Чингисхана глубоко потрясли бы буддийских наставников цзиньца – таких вдохновенных разрушителей городов они доселе не встречали. В Чингисхане воплотилось множество противоречивых качеств. Он истреблял врагов, чтобы защитить свою молодую империю, но получал от этого невероятное удовольствие. А как Чингис говорил о выкупе с советом цзиньских властителей!.. Он торжественно объявил им, что любой пойманный магометанин может обрести свободу за сорок золотых монет, а цена цзиньского владыки – один осел…

Яо Шу ухмыльнулся. Мункэ дедово жизнелюбие не унаследовал. Неуемное, оно притягивало людей; подобного цзинец не встречал ни в ком, и уж точно не в Мункэ. Внук Чингиса очень старался быть хорошим ханом, но талантами явно не блистал. Размышляя о Чингисхане и его потомках, Яо Шу гадал, не прожил ли он жизнь впустую, как мотылек, привлеченный ярким светом. Не потратил ли напрасно лучшие годы?

Чингисхан умер, светоч погас. С тех пор Яо Шу не раз говорил себе, что прямо тогда и следовало вернуться домой. Именно это он посоветовал бы сейчас любому; но тогда остался, взваливая на себя все больше ответственности, пока Угэдэй не начал обращаться к нему по любому вопросу…

Яо Шу смотрел на плотные ряды всадников, которые тянулись во всех направлениях. Наконец-то он решил покинуть ханский двор… Нет, за него это решил Мункэ, когда выгнал из Каракорума цзиньских ученых и показал, что для цивилизованных людей это больше не место. Сборы в долгий путь домой стали чуть ли не облегчением. Пожитков у Яо Шу было немного, все ценное он раздал каракорумской бедноте. Он не нуждался почти ни в чем и знал, что в буддийских монастырях его примут как давно пропавшего сына. Разве не здорово будет удивить буддийских монахов историями о своих приключениях? Он прочтет им «Сокровенное сказание монголов» [20] и поможет заглянуть в совершенно другой мир. Яо Шу сомневался, что монахи поверят хотя бы половине его историй.