— В отделе коммунистического воспитания.
— У Купрашевича?
— У Купрашевича.
— Понятно… — кивнул наш руководитель, взглядом осуждая цепочку на шее спецкора («10. Спецкор», — успел записать я). — Будете, товарищ Филонов, в активе руководства! Пропагандистом.
— Лучше контрпропагандистом! — подсказал Спецкор.
— Не возражаю. Поможете составить отчет о поездке.
— Запросто! Мне все равно в конторе отписываться…
— Товарищи! — вдруг воззвал рукспецтургруппы, медленно вставая, и я понял, что начинается тронная речь. — Каждый советский человек, выезжающий за рубеж, — это полпред нашего, советского образа жизни…
Пока он нудил о пропагандистском значении предстоящей поездки и о взглядах всего прогрессивного человечества, обращенных на нас, я поймал себя на мысли, что — хоть убей — не могу вот так, с ходу определить, кто из собравшихся в комнате стукач, а кто собирается соскочить. Любого можно было заподозрить как в том, так и в другом. За исключением, пожалуй, Аллы с Филиала.
— …так что прежде всего мы едем в Париж работать! — закончил товарищ Буров, пристукнув ладонью по столу. — Вопросы есть?
— Есть.
— Спрашивайте.
— А я? — спросил я.
— Кто — я? — уточнил Друг Народов.
— Гуманков…
— А вы разве в списке?
— Нет.
— В чем же тогда дело?
— В этом и дело.
— Откуда вы?
— Из ВЦ «Алгоритм»… Вместо Пековского…
— Так вы же не успели оформить документы…
— Успел…
— М-да, — буркнул товарищ Буров, нехорошо глянув на заместителя, а потом конфузно на Пипу Суринамскую, которая, в свою очередь, с таким гневным интересом углубилась в разноцветный «Огонек», словно нашла там антисоветчину.
— Я вообще не понимаю, как на одну организацию могли выделить две путевки! Это — нонсенс!.. — громко возмутился Друг Народов.
— Помолчите! — перебил его товарищ Буров.
Вот и все. Спецтургруппа смотрела на меня с состраданием и облегчением, будто в меня только что угодила шальная пуля «дум-дум», а могла ведь попасть в любого. Впрочем, эта история с нежданно-негаданно обломившимся мне Парижем была настолько чужеродна для моей заунывной жизни, что подобного бесславного окончания и следовало ожидать.
— До свидания! — сказал я, вставая.
— Обождите, — остановил меня товарищ Буров. — Это вас собрание выдвинуло?
— Меня…
— Ладно, будем считать вас в резерве.
— Как это?
— А так. Если космонавт Войцеховский полетит… Вернее, если он не полетит… Одним словом, слушайте ТАСС.
— Понял, — усмехнулся я и с негодованием посмотрел в сторону Аллы с Филиала.
Она покраснела и отвернулась к окну. Мне было совершенно ясно: на мое кровное место вперли эту толстомясую Пипу Суринамскую, чтобы подмазаться к ее крупняку-мужу, но злился я почему-то на уставившуюся в окно очередную пассию любострастного Пеки.
— Записывайте, — распорядился Друг Народов. — Завтра здесь же в это же время будет лекция о международном положении и политической ситуации во Франции. Явка строго обязательна. А теперь поднимите руки те, кто никогда не был за границей.
Руки подняли я (в качестве резерва), Гегемон Толя, Торгонавт и Алла с Филиала.
— А теперь те, кто был в соцстранах.
Руки подняли Диаматыч, Поэт-метеорист и Пипа Суринамская.
Наши руководители озабоченно переглянулись, и товарищ Буров медленно кивнул головой.
— Записывайте, — распорядился Друг Народов. — Водка (или коньяк) — две бутылки. Колбаса сухая — один батон. Белье — три пары…
Буквально до последнего момента я пребывал в полной неизвестности: еду — не еду… Непонятно… Я исправно ходил на все лекции, беседы, инструктажи в Дом политпросвета, с меня даже взяли пятнадцать рублей на общественные сувениры, но красную шапочку с надписью «СССР — Франция», в отличие от других, я не получил. Спецкор, оказавшийся остроумцем, называл меня резервистом, а Алла с Филиала при встрече отводила глаза, и я никак не мог определить, какого они у нее цвета. Космонавт Войцеховский в Доме политпросвета не появлялся, но и от поездки тоже не отказывался, хотя однажды его показали по телевизору крутящимся на центрифуге. На работе меня донимали предложением написать куда-нибудь коллективный протест, Пековский уверял, что все будет тип-топ, а дома супруга моя недоверчивая Вера Геннадиевна смотрела на меня как на дауна, сожравшего по рассеянности выигрышный лотерейный билет.
За два дня до отъезда, поздно вечером позвонил Пека. Трубку совершенно случайно взял я.
— Он на орбите. Завтра о нем будет в газетах.
— Врешь! — не поверил я.
— У парня из основного состава обнаружили простатит. Представляешь, как обидно! Говорят, он уже чехлы для «волги» купил. Им за успешный полет, кроме цацек, «волгу» выдают…
— Откуда ты все это знаешь?
— У меня приятель в Звездном живет. А там как в коммуналке… Они за эти полеты, как мы за «загранки», глотку рвут… А ты ведь понял, о чем я тебя попрошу?
— Конечно.
— Догадливый. Попробуем тебя на сектор двинуть.
— Не надо. Уже пробовали… А она очень приятная женщина…
— Так чего же ты на нее волком смотришь?
— Жаловалась?
— Она никогда не жалуется. Просто сказала: жаль, что такой милый человек, как ты, на нее обижен…
— Виноват. Но быть в резерве — очень вредно для нервов, — попытался отшутиться я. — Теперь буду смотреть на нее с обожанием!
— Не надо. — Голос Пеки посерьезнел. — Не надо смотреть на нее с обожанием. Твое дело присматривать…
— Шпионить, что ли?
— Н-да, быть в резерве — вредно не только для нервов. Шпионить там будет кому. Твое дело, повторяю, присматривать. Она женщина легкоранимая, тонкая, а в поездках, сам знаешь, ситуации разные случаются. Особенно мне не нравится этот ваш Буров…
— Мурло аппаратное…
— Вот именно, — подтвердил Пека. — Значит, понял?
— Понял, понял… — дурашливо согласился я. — Мое дело — сторожить.
— Кончай придуриваться!
— Охранять.
— Гуманков, ты неблагодарная свинья!
— Оберегать.
— Почти правильно.
— Беречь.
— Точно.
— Для тебя.
— Для меня.
— Ты гигант гормональной индустрии! Я тебя уважаю! — Мне удалось сказать это почти беззлобно.