— Господи!.. Не допусти!
Вуквутагин с любопытством смотрит то на иконы, то в сторону курятника, откуда слышится деловитая возня. Лики снятых равнодушно глядят в пространство.
На столе перед Алексеем — знакомый нам пояс из полотенца. Здесь же — груда вытряхнутых из него денег.
Растерянный Храмов, покачиваясь в оцепенении сидит на полу. Алексей с удивлением и восторгом перебирает пачки долларов:
— Надо же сколько… Вот она, значит, какая, пошлина-то… Гляди, Вуквутагин! Вот из-за этих самых долларов эксплуатируют трудовой народ, негров и всякий пролетариат!
— А!..а!.. — вдруг завопил Храмов, очнувшись наконец от потрясения. Он сорвал рубаху и бросил ее Алексею. — Все забирай!.. И порты возьми! — отбив поклон, Храмов поднялся и снял штаны.
Алексей и Вуквутагин изумленно наблюдали эту картину.
— Исподнее бы отдал, да срамиться перед тобой не хочу! — В одних кальсонах Храмов проследовал в курятник, захлопнул дверцу и громко зарыдал. Алексей подошел к курятнику.
— Ну… Тимофей Иванович… Зачем же так расстраиваться… Вы же в Америку не сбежали? Не сбежали. Не успели. И деньги народные целы. Может быть, товарищ Зюкин вам это зачтет… А если расскажете, как берут пошлину, может, и совсем простит… А?
Храмов молчал.
— Вы вон религии придерживаетесь, — продолжал Алексей. — А ведь сказано — не укради… Ну так как ее берут— пошлину, а?
Храмов молчал.
— Эх вы! — с презрением бросил Алексей. — Американца выгораживаете! Он же вас предал!
— Потому что креста на нем нет, — ответил Храмов. Помолчал и добавил: — И на тебе тоже!
— А ну, говорите! Именем революции! — Алексей схватился за маузер.
— Не скажу! — крикнул Храмов. — Никаким именем не скажу!.. Именем северного сияния тоже не скажу!.. Помру— не скажу!
Алексей озадаченно прошелся по комнате, остановился перед столом. Посмотрел на доллары.
— Слушайте… А за деньги скажете?
— Кукареку! — заорал петух, забившись на жердочке. В курятнике он теперь один.
Одетый Храмов сидит за столом против Алексея, прикрывая ладонью тощую пачку долларов.
— Только ведь пошлина — это что… — рассказывает он. — Цены главное… Вот, к примеру, Стенсон. Этому Иуде десять процентов заплатить — тьфу! Он на чукчах в сто раз окупит. Потому — народ темный, настоящей цены не знает…
— А вы знаете?
Бывший управитель покосился на деньги. Алексей подвинул ему еще одну бумажку.
— Цены, — заговорил Храмов, — они разные…
На берегу возле самой воды шло торжище. Здесь был весь Уйгунан, съехались сюда и охотники из дальних стойбищ. Голоса людей, визг собак, выстрелы из ружей, проверявшихся при покупке… В этот беспорядочный шум почему-то врывалась колоратура певицы, бравшей самые высокие ноты.
Один из стенсоновских приказчиков, положив на чашку весов два топора, тщательно уравновешивал их выделанными оленьими шкурами.
Второй поставил на землю длинноствольный винчестер и укладывал друг на друга песцовые шкурки, пока стопка не добралась до мушки. Потом он протянул винтовку стоявшему напротив чукче.
Сам мистер Стенсон, сидя на складном стульчике возле поющего колоратурным сопрано граммофона, аккуратно связывал бечевой груду горностаев. Покончив с этим занятием, оп снял с граммофона трубу и вручил чукче. Тот, не услышав ожидаемых звуков, недоуменно обратился к Стенсону:
— Коо-какомэ?..
Стенсон взял трубу и поставил ее на прежнее место — певица снова запела. Американец развел руками: все, мол, правильно. Когда чукча отошел, Стенсон поставил на граммофон новую трубу.
В эту самую минуту перед ним вырос разъяренный Алексей. В руках он держал злополучную трубу. Сзади стоял вконец растерянный чукча.
— Я запрещаю торговать! — крикнул Алексей — Ясно вам? Прекращаю торговлю!
Стенсон встал. Попытался улыбнуться, достал часы:
— Я ждал ровно сутки… Но в наших сутках двадцать четыре часа, а не двадцать шесть… и я…
— А я вообще запрещаю! — Алексей сунул трубу в руки Стенсону, схватил горностаевую вязку и вернул ее чукче. — И цены теперь буду устанавливать сам! А пошлину платить будете с продажной стоимости!
— Что? — изумился Стенсон.
— С продажной стоимости! Сорок процентов!
— Вы с ума сошли! — уже без всякого юмора закричал Стенсон. — Всегда было десять!..
— А будет сорок!
— Это грабеж!
— Сам грабитель! Империалист!.. Не нравится — мотай отсюда!
— Да вы… — Стенсон задохнулся. — На каком основании?..
Алексей сбросил с пластинки мембрану и в наступившей тишине произнес:
— На основании моего приказа! — подумал и добавил: — За номером пять!
Рука Алексея водружает на гвоздь, где уже скопилась порядочная стопка бумаг, приказ начальника Чукотки за номером пять.
Неподвижно стоит на рейде шхуна Стенсона. Бродят, поглядывая на корабль, грустные чукчи. Заложив руки за спину, по берегу, как по комнате, расхаживает Алексей.
У воды — самодельный пограничный столб с надписью: «Р.С.Ф.С.Р. Вход с разрешения администрации».
Из домика в сопровождении Вуквутагина вышел Храмов, принялся колоть дрова, но вдруг отложил топор.
В это же мгновение на берегу приподнялся с камня Алексей.
Из-за мыса показались мачты еще одной шхуны.
Храмов, заслонив глаза ладонью, долго рассматривал приближающееся судно, а потом уверенно произнес:
— Господин Иемуши-сан.
Со шхуны спустили шлюпку, она направилась к берегу. А минутой позже с поразительной быстротой шлюпка отвалила и от борта шхуны Стенсона.
Две шлюпки неслись наперегонки. Стенсоновские молодцы работали веслами дружнее, да и шхуна их была ближе.
Вскоре Алексей уже различал лицо американца. Неспокойно оглядываясь назад, тот кричал:
— Я согласен, мистер Глазков! Согласен!..
Руки Алексея неумело пересчитывают доллары.
Сосчитал, отрицательно покачал головой и сказал стоящему перед ним маленькому японцу:
— Сорок процентов, господин Иемуши. Больше не беру, меньше — не могу.
Японец заулыбался, торопливо заговорил, путая русские и японские слова. Он жаловался на расходы, неспокойное море и кризис.
— Никак не получается, — развел руками Алексей. — Коньюктура! И мистер Стенсон платил столько же!..
— Помилосердствуйте, ваше благородие!.. — Уже не японец, а бородатый человек в бриджах стоит перед начальником Чукотки.