– Вам не кажется, что он уже сломался?
– «А кто нормален?» – сказал бы Яков. Тот, кто строит планы уничтожения человечества, или тот, кто пытается этому воспрепятствовать?
– А тот, кто делает и то, и другое?
Она не ответила. Он ее провоцировал, и она это понимала. Он ревновал и пытался подточить ее веру.
– Он женат?
Она сердито вспыхнула.
– По-моему, он не женат, но это неважно.
– У него есть дети?
– Эти вопросы нелепы.
– Но и ситуация достаточно нелепая.
– Он говорит, что люди – единственные существа, которые из своих детей делают жертвы. И твердо решил не иметь детей.
«А воспользоваться вашими», – подумал Барли, но ухитрился не произнести это вслух.
– Итак, вы с интересом следили за его карьерой, – резко сказал он, возвращаясь к вопросу о служебном положении Гёте.
– На расстоянии и в общих чертах.
– И все это время вы не знали, чем он занимается? Я вас правильно понял?
– Если что-то и знала, то лишь косвенно, из наших разговоров на этические темы. «Какую часть человечества должны мы уничтожить, чтобы сохранить человечество? Как мы можем говорить о борьбе за мир, если планируем только ужасные войны? Как мы можем вести речь об избирательности целей, если мы не обладаем достаточной точностью?» Когда мы обсуждаем подобные вопросы, я, естественно, понимаю, чем он занимается. Когда он говорит мне, что величайшей опасностью для человечества является не реальное существование советской власти, а ее иллюзорность, я ни о чем его не спрашиваю. Я стараюсь его поддержать. Я убеждаю его быть последовательным и, если потребуется, смелым. Но вопросов я ему не задаю.
– А Рогов? Он никогда не упоминал Рогова? Профессора Аркадия Рогова?
– Я уже вам сказала. Он не говорит о своих коллегах.
– А кто сказал, что Рогов его коллега?
– Я это поняла из вашего вопроса, – возмущенно возразила она, и он снова поверил ей.
– Как вы поддерживаете с ним связь? – спросил он с прежней мягкостью.
– Это неважно. Когда один его друг получает некий сигнал, то сообщает Якову, и Яков звонит мне.
– А этот один друг знает, от кого поступает некий сигнал?
– А для чего? Он знает, что от женщины. И все.
– Яков боится?
– Поскольку он так много говорит о мужестве, то думаю, что боится. Он цитирует Ницше: «Высшая добродетель – не бояться». Он цитирует Пастернака: «Источник красоты…»
– А вы? – прервал он ее.
Она отвела взгляд. В домах напротив начинали светиться окна.
– Я должна думать не о своих детях, а обо всех детях, – сказала она, и он заметил на ее щеках две позабытых слезы. Он глотнул виски и напел несколько тактов Каунта Бейси. Когда он снова взглянул на нее, слезы исчезли.
– Он говорит о великой лжи, – сказала она так, словно только что об этом вспомнила.
– Какой великой лжи?
– Все является частью единой великой лжи, вплоть до мельчайших деталей наиболее безобидного оружия. Даже результаты, которые посылают в Москву, подчинены этой великой лжи.
– Результаты? Какие результаты? Результаты чего?
– Не знаю.
– Испытаний?
Казалось, она забыла, что раньше это отрицала.
– Думаю, испытаний. По-моему, он подразумевает, что результаты испытаний искажаются намеренно, подгоняются под заказы генералов и официальные производственные требования бюрократов. Возможно, искажает их он сам. Он очень сложный человек. Иногда он рассказывает о своих многочисленных привилегиях, которых теперь стыдится.
Список покупок – так называл это Уолтер. Тупо подчиняясь долгу, Барли вычеркивал последние пункты.
– Он упоминал о каких-либо конкретных проектах?
– Нет.
– А он не говорил, что как-то связан с системой командного управления? О том, как контролируется командир боевой части?
– Не говорил.
– Он никогда не рассказывал вам, какие принимаются меры для предотвращения ошибочного запуска?
– Нет.
– Из его слов никогда не следовало, что он занимается обработкой данных?
Она устала.
– Нет.
– Его повышали по службе? Ордена? Банкеты в честь повышения?
– О повышениях он упоминает, только говоря о том, как прогнила вся система. Я уже сказала вам, что, возможно, он слишком громко критиковал систему. Но я не знаю.
Она отдалилась от него. Прядь волос скрыла ее лицо.
– Лучше, если все дальнейшие вопросы вы зададите ему сами, – сказала она так, будто собралась уходить. – Он хочет встретиться с вами в пятницу в Ленинграде. Он принимает участие в какой-то важной конференции, устраиваемой одним из военных научных учреждений.
Сначала небо колыхнулось, потом Барли почувствовал вечернюю стужу. Она окутала его как ледяное облако, хотя темное небо было ясным, а переставший качаться месяц излучал теплое сияние.
– Он предложил три места, каждое – в определенное время, – продолжала она все тем же безучастным тоном. – Будьте добры, приходите на каждую встречу, пока он не явится. Прийти он придет, если сможет. Он посылает вам привет и благодарность. Он вас любит.
Она продиктовала три адреса и проследила, как он записал их в блокнот, извинившись, что шифрует. Потом она ждала, пока у него не пройдет приступ чихания, наблюдая, как он содрогается всем телом и костерит своего Творца.
* * *
Они поужинали, как истомленные любовники, в подвальчике, в компании старой серой собаки и цыгана, который пел под гитару блюзы. Кому принадлежало это заведение, кто разрешил ему существовать и почему – над этими загадками Барли не стал ломать голову. Он знал только, что в каком-то прошлом своем воплощении, в дни какой-то забытой книжной ярмарки он приехал сюда совершенно пьяный с группой чокнутых польских издателей и на чьем-то саксофоне сыграл «Благослови сей дом».
Разговор шел натянуто, и пропасть между ними ширилась, пока (как Барли показалось) не поглотила всю его ничтожность до конца. Он смотрел на Катю и чувствовал, что ему нечего ей предложить, что у нее всего вдесятеро больше. В обычной ситуации он бы страстно признался ей в любви. Чтобы снять напряженность новых отношений, ему был необходим рывок в абсолютные величины. Но в Катином присутствии он не мог найти абсолютных величин, чтобы противопоставить ее собственным. Он увидел свою жизнь как ряд бесполезных воскрешений, где одна неудача сменялась другой. Его ужаснула мысль, что он принадлежит к обществу, которое существует только в материальном и оставляет без внимания вечные темы. Но ей ничего этого он сказать не мог. Сказать ей что-нибудь значило разрушить свой образ в ее глазах, а взамен у него ничего не было.