«Я лично полагаю, что наше несчастье — это то, что все Совнаркомы и другие правительства, органы окраинных республик относятся к себе серьезно, как будто бы они могли быть настоящими правительствами. Сколько в этом митрофанства и узости политической…»
Прочитав доклад комиссии и встретившись с Феликсом Эдмундовичем, Ленин зло обвинил Дзержинского — вместе со Сталиным и Орджоникидзе — в великорусском шовинизме, добавив обидное: «Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения».
Владимир Ильич распорядился перепроверить все материалы комиссии Дзержинского «на предмет исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются». И приписал: «Политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского». Звучало грозно. Уже стоял вопрос о том, чтобы снять Дзержинского, но Ленину опять стало крайне плохо.
И в этот момент он с удивлением узнал, что в его отсутствие Политбюро утвердило выводы комиссии Дзержинского. Владимир Ильич велел своим секретарям «дать понять» обиженным членам грузинского ЦК, что «он на их стороне»:
«Три момента.
1. Нельзя драться. 2. Нужны уступки. 3. Нельзя сравнивать большое государство с маленьким».
В январе — феврале 1923 года состояние Ленина немного улучшилось — он пытался писать левой рукой, учился говорить. Он обратился к единственному человеку, которому мог довериться, — Троцкому, с просьбой выступить с защитой его позиции. Лев Давидович, чтобы не доводить дело до скандала, предложить все уладить в рамках Политбюро. Ленин, зная своих соратников, не согласился:
«Ни в коем случае. Каменев расскажет все Сталину, а Сталин пойдет на гнилой компромисс и обманет».
5 марта Ленин продиктовал письмо Льву Давидовичу:
«Уважаемый товарищ Троцкий.
Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на Ц.К. партии. Дело это находится под “преследованием” Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем наоборот. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным…».
Но остаться спокойным Ленину не удается. С большим опозданием он узнал о том, как Сталин кричал на Надежду Константиновну. Особенно неприятно ему было выяснить, что Каменеву и Зиновьеву все известно, следовательно, слухи могли распространиться достаточно широко.
В тот же день, 5 марта, утром, после того, как Крупская уехала в наркомат просвещения, где она работала, Владимир Ильич продиктовал личное и строго секретное письмо:
«Товарищу Сталину.
Копия тт. Каменеву и Зиновьеву.
Уважаемый т. Сталин!
Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня.
Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».
Как же в реальности Ленин относился к Сталину?
Об этом говорится в записках сестры Ленина — Марии Ильиничны Ульяновой, которые были найдены после ее смерти в 1937 году, а преданы гласности только в наши времена.
«У В. И. было очень много выдержки, — писала его сестра. — И он очень хорошо умел скрывать, не выявлять отношения к людям, когда считал это почему-либо более целесообразным… Тем более сдерживался он по отношению к товарищам, с которыми протекала его работа. Дело было для него на первом плане, личное он умел подчинять интересам дела, и никогда это личное не выпирало и не превалировало у него…».
Еще до первой болезни Ленина, вспоминала Мария Ульянова, «я слышала о некотором недовольстве Сталиным… В. И. был рассержен на Сталина… Большое недовольство к Сталину вызвал у В. И. национальный, кавказский вопрос. Известна его переписка по этому поводу с Троцким. Видимо, В. И. был страшно возмущен и Сталиным, и Орджоникидзе, и Дзержинским. Этот вопрос сильно мучил В. И. во все время его дальнейшей болезни…».
Сталин видел, как Ленин относится к нему, и пытался воздействовать на вождя через сестру. Он вызвал к себе Марию Ульянову.
— Я сегодня всю ночь не спал, — сказал ей Сталин. — За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь.
«Мне стало жаль Сталина, — вспоминала Мария Ульянова. — Мне показалось, что он так искренне огорчен».
Мария Ильинична пошла к брату:
— Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что любит тебя.
Ильич усмехнулся и промолчал.
— Что же, — спросила Мария Ульянова, — передать ему и от тебя привет?
— Передай, — ответил Ильич довольно холодно.
— Но, Володя, он все же умный, Сталин.
— Совсем он не умный, — ответил Ильич, поморщившись…
Но, может быть, Ленин находился во власти минутного раздражения? Мария Ильинична Ульянова писала перед смертью, что эмоции не имели значения для брата:
«Слова его о том, что Сталин “вовсе не умен”, были сказаны В. И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нем — определенное и сложившееся, которое он и передал мне. Это мнение не противоречит тому, что В. И. ценил Сталина как практика, но считал необходимым, чтобы было какое-нибудь сдерживающее начало некоторым его замашкам и особенностям, в силу которых В. И. считал, что Сталин должен быть убран с поста генсека».
Ленин велел Марии Володичевой запечатать письмо и отправить Сталину. Когда вернулась Крупская, она попросила не спешить с отправкой письма. Вероятно, она справедливо опасалась, что эта история может сказаться на здоровье Владимира Ильича и хотела как-то успокаивающе поговорить с мужем, а возможно, и со Сталиным — пусть он сам извинится, и об этой истории можно будет забыть.
Но Иосиф Виссарионович понял, что его судьба висит на волоске. Каменев предупредил генсека, что на очередном съезде Ильич «готовит для него бомбу». Историки пришли к выводу, что продиктованные Лениным слова его секретарь Лидия Фотиева сразу же показывала Сталину. Так что ему было известно намерение Владимира Ильича убрать его с должности генерального секретаря ЦК партии.
Узнав о резком ленинском письме, Сталин в тот же день предложил членам Политбюро перенести ХII съезд партии (который должен был закончиться его отставкой) на более поздний срок — в отчаянной надежде выиграть время: бедственное состояние здоровья Ленина ему было известно лучше, чем кому бы то ни было другому. Политбюро согласилось.
6 марта Ленину стало хуже. Сталин успокоился.