Фрау Кретцшмар двинулась по дорожке с бокалом шампанского в руке, в розовом купальном костюме и прозрачной розовой накидке, которой она предоставила струиться позади.
– Кто это там? Кто преподнес нам приятный сюрприз? – игриво вопрошала она, словно разговаривая со своей собачкой.
Женщина остановилась перед Смайли. Загорелая, высокая и, подобно мужу, крепко скроенная. О наружности ее трудно было судить, так как темные очки и белый пластмассовый клюв, защищавший нос от обгорания, почти скрывали лицо.
– Здесь собралось поразвлечься семейство Кретцшмар, – начала она не слишком уверенно, поскольку он до сих пор не назвался. – Что вам угодно, сэр? Чем можем вам служить?
– Мне надо поговорить с вашим мужем, – сказал Смайли. Он впервые раскрыл рот с тех пор, как покупал билет, и голос звучал хрипло и неестественно.
– Но Клаусхен днем делами не занимается, – решительно заявила она, все еще продолжая улыбаться. – Семья постановила, что в дневное время забота о прибылях должна спать. Мне что, надеть на него наручники, чтоб доказать, что он наш пленник до захода солнца?
Ее купальный костюм состоял из двух частей, и гладкий округлый животик лоснился от лосьона. Талию опоясывала золотая цепь, по всей вероятности, дабы подчеркнуть близость к природе. А золотые сандалии оказались на очень высоких каблуках.
– Будьте любезны передать супругу, что я не по делу, – настаивал Смайли. – Я приехал как друг.
Фрау Кретцшмар глотнула шампанского, затем сняла темные очки и клюв, словно сбросила маску на маскараде. Оказалось, что нос у нее картошкой. А лицо доброе, но тело гораздо свежее.
– Какой же вы друг, если я не знаю вашего имени? – Она еще не решила, продолжать ли держаться приветливо или же отбить у пришельца охоту настаивать на своем.
Но к этому времени на дорожке появился сам герр Кретцшмар и остановился возле них, переводя взгляд с жены на Смайли и снова на жену и снова на Смайли. И, возможно, замкнутое лицо Смайли и его манера держаться, а также застывший взгляд подсказали герру Кретцшмару причину его прибытия.
– Пойди последи за мясом, – коротко бросил он.
Взяв Смайли под руку, герр Кретцшмар провел его в гостиную с медными люстрами и венецианским окном, где на подоконнике стояли кактусы.
– Отто Лейпциг мертв, – без всякого вступления резанул Смайли, как только дверь за ними закрылась. – Его убили двое в кемпинге у воды.
Герр Кретцшмар вытаращил глаза, затем, не стесняясь, резко отвернулся и закрыл лицо руками.
– Вы сделали запись на пленке, – начал Смайли, полностью игнорируя спектакль. – Осталась фотография, которую я вам показывал, и где-то есть пленка с записью, которую вы для него храните. – По спине герра Кретцшмара никак нельзя было понять, слушает ли он. – Вы сами мне о ней сказали вчера вечером, – продолжал Смайли тем же непререкаемым тоном. – Вы сказали, что они говорили о Боге и о мире. Вы сказали, что Отто смеялся, как палач, говорил сразу на трех языках, пел, рассказывал анекдоты. Вы сделали для Отто снимки, но также записали для него разговор. Я думаю, у вас хранится и письмо, которое вы получили для него из Лондона.
Герр Кретцшмар резко развернулся и уже с вызовом посмотрел на Смайли.
– Кто его убил? – спросил он. – Герр Макс, я спрашиваю вас как солдата!
Смайли вынул из кармана разорванную почтовую открытку.
– Кто убил его? – повторил герр Кретцшмар. – Я не отступлюсь.
– Вот чего вы ждали от меня вчера вечером, – произнес Смайли, оставляя вопрос без ответа. – Тот, кто принесет вам это, получит пленки и все, что вы храните для Отто. Так вы с ним условились.
Кретцшмар взял половину открытки.
– Он называл это «по Московским правилам», – задумчиво протянул Кретцшмар. – И Отто, и генерал настаивали на этом, хотя мне лично это казалось глупостью.
– У вас вторая половина открытки? – перебил его Смайли.
– Да, – ответил Кретцшмар.
– В таком случае сопоставьте их и отдайте мне материал. Я использую его именно так, как хотел Отто.
Ему пришлось повторить это дважды в разных ва риантах, прежде чем Кретцшмар отозвался.
– Вы обещаете?
– Да.
– А убийцы? Что вы с ними сделаете?
– По всей вероятности, они уже в безопасности, на другом берегу, – откликнулся Смайли. – Им ведь надо проехать всего два-три километра.
– Тогда какой прок от этого материала?
– Материал поставит в трудное положение человека, который послал убийц, – пояснил Смайли, и, пожалуй, в эту минуту до герра Кретцшмара дошло, что, несмотря на железное спокойствие, его визитер расстроен не меньше, а быть может, и много больше его.
– Это убьет его? – продолжал выспрашивать герр Кретцшмар.
Смайли далеко не сразу среагировал.
– Хуже, чем убьет, – наконец отрезал он.
Секунду казалось, герр Кретцшмар намеревался спросить, что может быть хуже, чем быть убитым, но промолчал. Держа половину открытки в безжизненно повисшей руке, он вышел из комнаты. Смайли терпеливо ждал. Часы безостановочно трудились в своей клетке из желтой латуни, золотые рыбки молча смотрели из аквариума. Вернулся Кретцшмар. В руках он держал белую картонную коробку. Там на гигроскопичной прокладке лежали стопка фотобумаги, исписанной теперь уже знакомым почерком, и шесть миниатюрных кассет из синего пластика, какие предпочитают мужчины с современным вкусом.
– Вот это он доверил мне, – объявил герр Кретцшмар.
– Он разумно поступил, – откликнулся Смайли.
Герр Кретцшмар положил руку ему на плечо.
– Если вам что-либо потребуется, дайте мне знать, – твердо произнес он. – У меня есть свои люди. Времена нынче жестокие.
* * *
Из телефона-автомата Смайли снова позвонил в гамбургский аэропорт – на сей раз, чтобы подтвердить, что Стэндфаст летит в Лондон, аэропорт Хитроу. Покончив с этим, он купил марки и толстый конверт и написал на нем фиктивный адрес в Аделаиде (Австралия). Положил туда паспорт мистера Стэндфаста и бросил конверт в почтовый ящик. Затем в качестве мистера Смайли, профессия – клерк, он вернулся на вокзал и беспрепятственно проехал в Данию. В поезде он отправился в уборную и там прочел письмо Остраковой, все семь страниц, переснятых самим генералом на древней копировальной машине Михеля в маленькой библиотеке, рядом с Британским музеем. Прочитанное, в добавление к тому, что он в тот день пережил, преисполнило его всевозраставшей, с трудом сдерживаемой тревогой. На поезде, пароме и, наконец, такси он добрался до копенгагенского аэропорта Каструп. Из Каструпа вылетел дневным самолетом в Париж и за время полета, длившегося всего один час, словно прожил целую жизнь – столько навалилось на него воспоминаний, эмоций, и так остро он предвкушал грядущее. В нем снова всколыхнулись ярость и возмущение убийством Лейпцига – чувства, которые он дотоле подавлял, но все пересиливал страх за Остракову: если они так поступили с Лейпцигом и с генералом, то что же сотворят с ней? Стремительное продвижение по Шлезвиг-Гольштейну вернуло ему молодость, но сейчас, в наступившей разрядке, вновь подступило неизлечимое безразличие возраста. «Когда смерть так близка, – думал он, – когда она постоянно рядом, какой смысл продолжать борьбу?» Он снова подумал о Карле и его неограниченной власти, благодаря чему этот монстр по крайней мере видит смысл вечного хаоса жизни, смысл жестокости и смерти, – о Карле, для которого убийство человека не более чем необходимый придаток великого замысла.