Book.

Канал оживал. Хрипло каркало воронье. Предприимчивые бабки, спозаранку спустившиеся в канал, теперь продавали импровизированные прилавки из ящиков и досок; просто ящики, собранные заранее, не без успеха сбывал бомж, пока его не турнули алкаши-конкуренты. Ранние продавцы живо раскладывали товар, не слишком мудреный на этом участке канала — мелочевка, старье да ворованное. Шныряли разновозрастные перекупщики и первые покупатели, окончательно разгоняя наглое воронье.

У спуска с правой стороны уже громоздились ящики с пивом. Добрый молодец при них пока скучал, лениво отмахиваясь от бородатенького мужичонки с фотоаппаратом. Роман подошел.

— Да иди ты, на кой ляд мне твоя рухлядь, — незлобно говорил добрый молодец.

— Ну спасибо, ну унизил, добрый человек, — задумчиво отвечал назойливый мужичок-морячок в тельняшке и не уходил.

— А лампа не нужна? — без надежды спросил Роман. — Пару пива бы и курево…

Молодец повел плечами и ни с того ни с сего согласился; бородатенький морячок тоскливо вздохнул.

— Погоди, — сказал ему Роман.

Пиво было тепловатым, но свежим. Мужичонка послушно ждал. Роман отставил початую бутылку, закурил, придирчиво осмотрел ухоженный «Горизонт», проверил затвор и после этого предъявил водку.

— Эхма, — морячок горестно махнул рукой, взял поллитровку и лег на курс. Его штормило.

Роман допил пиво и сдал бутылку. Теперь, без лампы, возвращаться к Михе было как бы и неприлично. Он спустился на фарватер и неторопливо пошел дальше, оглядывая товар и публику.

Воскресное торжище быстро набирало мощь. Народ прибывал, человеческая масса спешила по набережным, стекалась у спусков, как у проходных, впадала в канал. Русло заполнялось. У лестниц возникали заторы, люди толкались, работали локтями; с рюкзаками, сумками, тележками лавировали по фарватеру, выискивая свободные места у стен; уже выстраивались и посередине — локоть к локтю, спина к спине; иные шли с товаром вдоль рядов; шумели, торговались, переругивались. Гул голосов перебивал треск дизеля, доносившийся от Сенной. Там, у разлома, вызванного строительством новой ветки метро, несмотря на воскресный день велись работы.

Оттуда, собственно, всё и началось. После аварии додумались перегородить канал, справились с водой, которая заливала тоннель; потом кое-как укрепили поползший грунт и в основном иссякли; а в результате неистребимую Сенную барахолку, беззастенчиво раздражавшую великосветствующего градоначальника, не без помощи водометов с площади снесло в осушенное русло…

И ничего, прижилось, и как-то всё даже бодренько получилось, живенько; появились было кооперативные мальчики, пытавшиеся взимать плату за вход, но оказались явно несоразмерны торжищу, которое бурлило по базарным дням от плотины до плотины, кое-где вопреки всем запретам выплескиваясь на набережные…

Торговали все, приспосабливаясь к временам блошиной горбачевской демократии, торговали всем, торговали тесно и пестро.

«Мехуй, мехуй, смотри какой мехуй!» — веселилась подвыпившая бабенка, вздымая над головой облезлый воротник. «Ломаные часы, куплю ломаные часы», — как заведенный, гнусавил колоритный старый еврей. На веревках, натянутых по стенам, развешивали шмотье; приглядывались, приценивались… «Да как проверить-то?» — молодящийся козлобородый товарищ в новеньких джинсах и белых кроссовках вертел в руках дрель, подозрительно глядя на пропитого продавца. А проверить было просто, потому что предприимчивый очкарик из дома на набережной вывел из квартиры провод и теперь брал деньги за пользование удлинителем; желающих хватало, козлобородый же почему-то заспешил, потеряв к дрели всякий интерес.

Становилось жарко и забавно. Под стеной двое парней, потеснив интеллигентствующего типа с книгами и початой бутылкой портвейна, выставили на продажу «однорукого бандита». Тип смирился, приложился к бутылке и попытался завести светскую беседу с соседкой, сопревшей потасканной девицей в короткой юбке, задранной по самое не балуйся. Соседка отмалчивалась, угнездившись за своим прилавком с кожаными ремнями и детскими игрушками. Бледные ноги с синими прожилками не вдохновляли.

«Да с этим я тебя в отделение сдам!» — разорялся поблизости строгий дядя с сантехникой вослед прыщавому пацану, который что-то предложил ему для перепродажи, а теперь торопился затеряться в толпе, прижимая к себе армейский вещмешок. Сантехнического дядю доставал хозяйственный гражданин, занудно и неумело выторговывая голубой унитаз. «Купи, ну купи!» — безостановочно канючило белобрысое дите и тянуло папашу к яркому кораблику; папаша с животом терпел. Интеллигентствующий отцитировал Цветаеву и перешел к Бродскому: «Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав…»

Девица наконец выматерилась. Дите дотянулось до кораблика, папаша дернул и дал оплеуху, чадо испустило рев. Гражданин, только что расплатившийся за унитаз, вздрогнул. Голубая мечта выскользнула из потных рук и треснула. Вокруг охнули. «Украли, украли, ой-ой-ой, украли!» — тоненько возопила дородная торговка, нависая над своим ящиком, как наседка. Вор годов двенадцати юркнул за спины и канул. Торговка вопила и всплескивала руками. Расхристанный ханурик, показавшийся со спины пропащим Филиппычем, сунул недопитый фуфырь одеколона в штаны, сцапал с того же ящика флакон французской туалетной воды и с криком «Держи вора!» ломанулся в другую сторону. Торговка скулила. Роман потягивал пиво и наслаждался.

Неподалеку, за следующим мостом, разыгрывался маленький оркестрик. По набережной, шаманя под свою песенку-считалку, приплясывали бритые кришнаиты с бубнами и бубенцами. По другой стороне проехали христианствующие на агитавтобусе с хрипатым динамиком, из которого браво неслись духовные песнопения. Где-то у Сенной, у мусульманской части канавы, автобус остановился и начал учить. Музыканты ухнули «Из-за острова на стрежень». «Мехуй! Мехуй!» — надрывалась бабенка. Голосили «кормильцы», предлагая бутерброды и чебуреки, пиво и вино в разлив. Роман внял и, сдав бутылку у очередной пивной баррикады, купил чебурек.

«Да шоб тоби повылазило!» — кипятилась щербатая старуха, на которую, как на риф, выбросило основательно поправившегося мужичка-морячка; морячок каялся, был бос и светел. «…Первым же было чудо в Кане Галилейской, но благовествует Писание и о других чудесах Господних, — с чухонским акцентом вещал радиофицированный проповедник. — Есть в Иерусалиме купальня, при которой было пять крытых ходов; в них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, чающих движения воды; ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду…»

Музицирующие грустно и фальшиво завели «Есть город золотой». Затырканная старушка едва не перекрестилась на иконы, вывешенные поверх трафаретной надписи, запрещающей торговлю на набережной под угрозой конфискации товара, но спохватилась и засеменила прочь. Обшарпанные маятниковые часы, висящие рядом с иконостасом, начали сипло отбивать время. Барахолка достигала своего апогея. Было душно. Толклись. Толкались.