— Ну и ну! — от души порадовался Миха. — Доволен?
— Как же, конечно же, конечно! — восторженно повторил Анчута. — Ой, Петровича ты помнишь?! Знаешь, мы ведь с ним встречаемся, дружим, он тебя часто вспоминает. А недавно я Мартышкина видал, он теперь важным стал — он здесь, в Ленсовете, в комиссии по правам человека должность занимает. Меня он поначалу даже признавать не захотел…
— Засранец этот гражданин Мартышкин, — с чувством констатировал Михаил. — Забавно получается — выходит, ты и этого трепача сегодня защищаешь? Или же ты просто так, любопытства ради на площадь заглянул?
— Что ты, что ты! — Анчута взволновался. — Я же не из-за него сюда пришел, я даже не из-за себя — я за всех, я должен, понимаешь, должен! Сейчас нельзя молчать, нельзя нам допустить, чтобы всё назад переменилось! Нельзя! — пламенно заключил Анчута.
Вместо заслуженных аплодисментов замерцали блицы фотоаппаратов. Вокруг до комичности нелепого, перекалеченного человечка начинал всерьез закручиваться очередной спонтанный митинг, ничуть не менее насыщенный и содержательный, нежели другие…
То в Ленинграде. А в Москве был тот же сумасшедший дом, только видом сверху, и сверху же перемещения бронетехники и воинских частей напоминали броуновское движение. Армейские подразделения то и дело натыкались на пикеты демонстрантов, спотыкались о троллейбусы, автобусы, грузовики, перекрывавшие столичные улицы и переулки. Белый Дом Советов на Краснопресненской набережной окружали баррикады из проверенного революцией пролетарского булыжника и других подручных материалов.
Людей на баррикадах прибывало. Почему-то, неизвестно почему и неважно почему, но почему-то ровнехонько в шестнадцать ноль-ноль дружно все, включая и путчистов, ждали штурма. Ожидание зрело, вызревало, нарывало, как фурункул, но сначала минута за минутой, после час за часом время шло, однако ничего вразумительного не происходило, даром что в любое время ожидание грозило прорваться, как взорваться…
— Неужели будут штурмовать? Н-неужели будут? — переживал в сгустившейся подле Ленсовета жужжащей толчее затырканный оптимист в очочках. — Тогда чего же они тянут? Почему не начинают? Боятся, да? Боятся они, что ли? — пережевывал он свежие сообщения из столицы нашей непонятной Родины.
— Кого они боятся? тебя? меня? таких же безоружных лохов? Да спецназу получаса хватит, чтобы этот пресловутый Белый Дом снизу доверху перетряхнуть! Полчаса — и всё, и взяли всех за горло! — с прежним нажимом возражал очкарику всё тот же Калошенюкевич.
— Нюк, дружище, безнадега ты ходячая, не пыли! — не удержался Миха. — Говорили же тебе, что в Писании на это сказано…
— Достали вы меня своими гениталиями! — не на шутку осерчав, взорвался Калошенюкевич. — Где, где там это сказано?!
— Для понятливых везде что-нибудь да сказано, — не сдержавшись, рассмеялся Миха. — Нюк, ну сам-то ты подумай — сколько в Белом доме этажей? а на каждом этаже — сколько закоулков? Ну и каким же помелом ты их за полчаса зачистишь? Да получаса на один-единственный этаж маловато будет… а на все часов двенадцать положи, быстрее не получится, — прикинул Михаил.
— Понятливый ты наш… Много же ты понимаешь! Мне-то уж виднее, извини, у меня отец сам знаешь где работает, — нашел весомый аргумент Калошенюкевич.
— Ладно, проехали, — не стал надсаживаться Миха, — поживем — увидим, а увидим — как-нибудь переживем, — подытожил он, — верно, Калошенюкевич?
Самое смешное — зачеркнуто — самое печальное, что Михаил был прав — и прав он был, по меньшей мере, трижды. Пусть и это к делу не относится, но пару лет спустя, в девяносто третьем, в общем-то уже в другой стране, но в том же Белом доме закрепились коммунисты. Поприжатые, но недожатые, увы, любители балаганных мятежей не угомонились — и до штурма, к сожалению, пришлось дожить, пришлось и пережить, и те же самые войска провозились с тогдашним безобразием половину суток…
Но то в Москве и спустя два года, а покамест время шло, и ни в шесть часов, ни в семь, ни даже в восемь вечера войны в столице не было.
К этому моменту в Гонолулу, как и на Аляске, рассвело, Гондурас никого не беспокоил; в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско только что позавтракали, в Денвере и Чикаго успели после завтрака проголодаться, в Нью-Йорке, где вовсю лихорадило фондовую биржу, брокеры остались без обеда, наживая язву; в Буэнос-Айресе имели всё в виду, а в Рио-де-Жанейро все носили белые штаны — если верить, разумеется, гражданину Бендеру.
Впрочем, если ему верить, то на самом деле не было и нет на свете никакого Рио-де-Жанейро, никаких Америк, даже никаких Европ, а последним городом планеты оставалась и осталась до сих пор нескончаемая наша Шепетовка, о которую безмятежно разбиваются волны Мирового океана; смысла в этом не было и нет, но сермяжная правда наличествует с полной несомненностью…
А время всё же шло.
Время шло, толчея у Ленсовета час от часу густела, набухала, разбухала, точно низкое облачное небо над вечерним городом. Из окна первого этажа Мариинского дворца, взгромоздясь на подоконник, к собравшимся самолично обратился ленинградский мэр Собчак. Выступление долгожданного градоначальника было принято буквально на ура, но яснее ситуация не стала. В основном — по техническим причинам: стационарные громкоговорители во дворце наладить не успели, а разобрать что-либо в хрипе переносного мегафона удавалось через раз — да и то не каждый раз и далеко не каждому.
А тем временем командиры воинских частей, направленных в Ленинград «для подавления возможных беспорядков», безо всяких обращений где-то как-то в общем-то подозревали, что танками принято давить людей, а не беспорядки. А посему офицеры не слишком огорчались, когда вверенная им боевая техника ни с того и ни с сего ухала в кюветы, застревала из-за всяческих поломок поперек шоссе; горючего почему-то не хватало — а служебный транспорт на бензоколонках заправляли только по талонам, а за неимением талонов установленного образца…
И неважно, было ли всё это именно вот так, как рассказывали вразнобой всевозможнейшие очевидцы, или же иначе, как подсказывал элементарный здравый смысл, или даже ничего такого не было в помине. В любом случае колонна из без малого двух сотен танков и батальона бронетранспортеров к ночи уверенно застопорилась в семидесяти километрах от взбаламученной Северной столицы.
А между тем на Ленинград навалились сумерки, сумерки сразу же и вдруг затяжелели, надавили, придавили — и даже на манер тех же самых танков задавили бы, наверное, если бы не загорелись фонари. Но затейливые питерские фонари зажглись, скромная речушка Мойка по обеим сторонам запруженного митингующими Синего моста шириною в площадь внезапно расцвела, расплескалась маслянистой рябью радужного электрического света; защитники Мариинского дворца и демократических завоеваний перестройки с облегчением вздохнули и перевели дыхание.
Неправдоподобно трезвая «римская» компания, враз повеселев и разжившись где-то на десятерых парой поллитровок водки, обустроилась на ступенях памятника Николаю, надо думать, Первому, аккурат под хвостом у императорской кобылы, которая, если приглядеться к гениталиям этой железяки, числилась при жизни царским жеребцом… Как раз в таком примерно духе развернулся ни к чему не обязывающий коллективный треп; предприимчивому Мойшицу из принципа не наливали, а Роман и рыженькая — а девчушку звали Александра, — Ромка с рыжей Сашенькой оживленно общались в стороне.