Недостаток большинства господствующих интерпретаций цифровой политической деятельности заключается в том, что они чересчур утилитарны (рассматривают вопросы вроде: “Сколько еще кликов – или просмотров, или подписей – в “Фейсбуке” я получу, если потрачу больше денег, времени, помощников?”) и часто не придают значения культурной “подкладке” политики. То, что “Фейсбук” позволяет нам достичь цели X, не так впечатляет, если ее достижение с помощью “Фейсбука” подменяет деятельность Y, которая может оказаться важнее в долгосрочной перспективе. Например, даже при наличии микроволновой печи и замороженных полуфабрикатов, экономящих время, немногие из нас прибегают к этому решению, когда устраивают вечеринку, в частности потому, что в приготовлении пищи, ее поглощении и общении есть нечто, что важнее, нежели экономия времени или денег. Оценка качества жизни предполагает нечто большее, чем простое сложение эффективного и вычитание неэффективного: нужно еще и четкое понимание того, какие ценности важнее в определенном контексте отношений между людьми.
Если авторитарный режим может пасть под напором группы “Фейсбука” (где бы ее участники ни протестовали – в Сети или на улице), значит, это был не совсем авторитарный режим. Цифровая политическая деятельность чаще приносит плоды поздно, чем рано. В долгосрочном плане доступность таких мобилизационных возможностей начинает влиять на глубоко укорененные политические структуры и обычные политические процессы в обществе (авторитарном или нет – все равно). Задача, с которой сталкивается любой человек, пытающийся оценить возможное влияние интернета на совокупную эффективность массовой политической деятельности, во-первых, предусматривает выделение черт и деятельности, существенных для успеха борьбы за демократию в определенной стране или в определенной ситуации. Во-вторых, эта задача требует понимания того, как определенное средство агитации или поддержки коллективного действия влияет на указанную деятельность.
Так, можно смело предположить, что в большинстве государств с сильным авторитарным режимом понадобятся диссиденты – дальновидные, хорошо организованные, но прежде всего отважные и готовые умереть или отправиться за решетку. Ясно, что лишь малая небольшая доля населения любой страны способна пойти на такие жертвы; именно поэтому слово “диссидент” до сих пор имеет героический оттенок. Успехи диссидентов в деле подрыва режима могут быть скромными, однако они в состоянии (вспомните Ганди) подать важный нравственный пример и подтолкнуть к действию своих сограждан.
Заметный политический сдвиг требует принятия не только традиционной политики, но и ее самых жестких элементов: арестов, угроз, пыток, изгнания из университетов. Возможно, Солженицыну и Сахарову, будь у них доступ в интернет, было бы легче донести до других свои мысли и чувства. Однако не обязательно эти двое стали бы более успешными диссидентами. Россию из семидесятилетней политической комы вывело не то, что (или как) они произносили, а то, что они делали: бросили вызов властям, говорили то, что думали, отвечали за свои слова. Диссиденты были больше чем центры сбора и распространения информации, соответственно, диссидентское движение было чем-то большим, чем сеть из таких центров. В основе диссидентской культуры лежали рискованные поступки, которые подтачивали монолитную структуру авторитаризма. Но важнее всего было не то, что делали диссиденты, а то, чего их деятельность помогала им достигать в других сферах.
Распространение инакомыслия всегда зависело от умения диссидентов культивировать мифы о себе, хотя бы для того, чтобы побудить других последовать их примеру. В российском диссидентском сообществе до сих пор с нежностью вспоминают, как Андрей Сахаров и его жена Елена Боннэр тайно ходили в парк с радиоприемником, чтобы слушать и делать транскрипты иностранных передач. Или как чехословацкие и польские диссиденты тайно встречались в горах около польско-чехословацкой границы, садились рядом, будто бы отдыхая, а уходя, подхватывали чемоданчики друг друга (так они участвовали в международном обороте самиздата). Такие рассказы, вне зависимости от того, являются ли они правдивыми, помогали создать образ диссидента. Этот культурный феномен имел огромные политические последствия, пусть он всего лишь побуждал романтически настроенную молодежь присоединиться к движению.
Поскольку большинство успешных диссидентских групп в закрытых обществах (до изобретения интернета) не было предметом полевых исследований и антропологи не изучали, как они стали такими, какими стали, сейчас мы обладаем лишь поверхностным знанием о том, что привело этих людей к инакомыслию. Рассмотрим, например, вопрос о цензуре, которая, на первый взгляд, не связана с диссидентством. Станут ли люди диссидентами, если они регулярно сталкиваются с цензурой?
А если цензура будет очевидной и назойливой (например, сравните радиоподавление с его шумом и треском с почти бесшумной и незаметной газетной цензурой)? По меньшей мере один историк холодной войны утверждает, что подавление радиопередач неявно способствовало инакомыслию, так как “возбуждало у слушателей любопытство в отношении заглушаемых передач, усиливало подозрение касательно мотивов властей… и придавало убедительности тому, о чем рассказывало ‘Радио Свобода’”. Это не значит, что цензура – это хорошо. Это значит, что большинство тех, кто при коммунизме противостоял правительству, не в одночасье стали диссидентами. Они шли к этому долгим и трудным путем, который мы только начинаем понимать.
Оппозиционная политика, условия для которой подготовил интернет (та политика, приверженцы которой считают информационный обмен безопасным, даже когда это не так; политика, в рамках которой анонимность – правило, а не исключение; где есть “длинный хвост” политических дел, которыми активист может заняться, и где легко добиться ощутимой, но имеющей ограниченное значение победы над государством), едва ли породит нового Вацлава Гавела. Кому-то по-прежнему приходится отправляться за решетку. Многие блогеры так и делают, но они по преимуществу одиночки, нередко действующие так сознательно и не стремящиеся привлечь к своему делу других. Вместо того чтобы работать “в поле” над культивированием политических движений, они посещают западные конференции, получают награды и критикуют правительство в интервью западным СМИ. Йоани Мария Санчес Кордеро, видный кубинский блогер (журнал “Тайм” счел ее одной из наиболее влиятельных персон в мире), гораздо известнее за границей, чем дома. Конечно, это не от недостатка усердия. Учитывая жесткий контроль над кубинскими СМИ, блогинг сам по себе занятие героическое. И все же, если говорить о влиянии Санчес на моральный облик поколения, все ее посты, какими бы колкими и проницательными они ни были, едва ли стоят одной-единственной пьесы Вацлава Гавела. Может, сама Санчес и не стремится стать кубинским Гавелом, но так думает большинство ее поклонников на Западе, путающих блогинг с самиздатом.
Примечательно и то, что благодаря Сети гомосексуалисты в Нигерии получили возможность изучать Библию, поскольку, как сообщает журнал “Экономист”, их могут избить, если они явятся в церковь. Но – давайте начистоту: неизвестно, будут ли подобные виртуальные встречи в долгосрочной перспективе способствовать защите прав геев. Ведь перемены в общественных настроениях потребуют ряда болезненных политических, правовых, социальных реформ и уступок, которые интернет может и не приблизить. Иногда лучший способ способствовать созданию действенного общественного движения – загнать преследуемую группу в угол. Это не оставляет ей иного выбора, кроме инакомыслия и гражданского неповиновения. А ложный комфорт цифрового мира может привести к тому, что группа никогда не почувствует себя загнанной в угол.