И все же это обстоятельство редко удерживает армию экспертов от заявлений, будто они разгадали эту логику и досконально выяснили, что же такое радио, телевидение или, например, интернет. Общественные силы, стоящие за новинками, при этом большей частью игнорируются (и, следовательно, ими можно легко пренебречь). Маршалл Маклюэн – первый поп-философ – утверждал, что у ТВ собственная логика: в отличие от печатных СМИ, телевидение побуждает нас восполнять лакуны в изображении на экране, оно шире воздействует на чувства и, наконец, подталкивает нас к возвращению в изначальное племенное состояние (равновесие этого рода Маклюэн явно приветствовал).
К сожалению, пока Маклюэн искал внутреннюю логику телевидения, он не заметил, что ТВ может прибрать к рукам корпоративная Америка и что это окажет на общество эффект гораздо более очевидный (и неприятный), чем перемены в некоем “соотношении чувств”, которое Маклюэн тщательно подсчитал для каждого средства информации.
На международном уровне дела обстоят еще хуже. “Логика”, которую ученые и политики якобы постигли, – это просто интерпретация того, на что способна определенная технология в определенных условиях. Геринг, поставивший радио на службу пропаганде, понимал его логику совершенно иначе, чем, скажем, Маркони.
Таким образом, полное знание о какой-либо технологии мало что говорит нам о том, как именно она влияет на сложное современное общество. Экономист Уильям Шаниэль предупреждает, что, оценивая передачу технологии, “в первую очередь следует обратить на культуру, заимствующую эту технологию, а не на сам материал”, уже потому, что хотя “новая технология и вызывает перемены”, их характер “не предопределен заимствованной технологией”. Вместо этого, пишет Шаниэль, “заимствующее общество адаптирует технологию к собственным социальным процессам”. Когда европейцы заимствовали в Азии порох, они не переняли заодно азиатские обычаи его применения. Порох был заимствован европейскими обществами с их собственными ценностями и традициями.
Интернет – это, конечно, не порох. Интернет гораздо сложнее, и это лишь усиливает необходимость как можно лучше узнать общества, которые предполагается с его помощью “перестроить” или “демократизировать”. Интернет наверняка их перестроит, но политиков должен беспокоить вектор этой перестройки. А чтобы понять его, нужно избавиться от технологического детерминизма и тщательно изучить нетехнологические факторы, формирующие ту среду, которую политики пытаются трансформировать. Можно согласиться с тем, что на ранней стадии техника воплощает некую имманентную логику, однако по мере ее развития эта логика уступает место более могущественным общественным силам.
Неспособность уловить логику техники отчасти объясняет непонимание Западом важности интернета для авторитарных режимов. Не имея четкого представления о внутренней политике и социальной логике этих режимов, западные наблюдатели решают, что диктаторы и их приспешники не могут использовать интернет для укрепления режима, так как в условиях западной либеральной демократии (эти условия на Западе только и понимают) интернет до сих пор лишь ослаблял государство и способствовал распылению власти. Вместо того чтобы углубляться в постижение логики интернета, западным благодетелям следовало бы составить для себя более четкую картину политической и социальной логики авторитаризма в условиях глобализации. Если у политиков недостает теоретического представления о том, что движет этими обществами, они могут сколько угодно рассуждать об интернете, но это не поможет им выработать действенную политику использования Сети для распространения демократии.
Заманчиво видеть в технологии отсутствующее звено, которое может помочь нам связать воедино разрозненные события, известные как “история человечества”. Зачем искать сложные причины, если установление демократических форм правления в Европе можно объяснить одним только изобретением печатного станка? Историк-экономист Роберт Хайлбронер заметил в 1994 году, что “история как цепь случайностей – это картина, которой не может вынести человеческий дух”.
Технологический детерминизм (вера в то, что определенные технологии приводят к определенным социальным, культурным и политическим последствиям) привлекателен именно тем, что “порождает яркие сценарии, понятные сюжеты, а также тем, что он согласуется с преобладающим опытом Запада”, – полагают геоурбанисты Стив Грэм и Саймон Марвин. Когда на одну доску ставятся роль, которую копировальные аппараты и факсы сыграли в событиях 1989 года в Восточной Европе, и роль “Твиттера” в иранских волнениях 2009 года, возникает волнующая и в высшей степени связная интерпретация происшедшего. Она коренится в распространенной вере (которой мы обязаны идеалам Просвещения) в освободительную силу идей, информации и знания. Гораздо проще согласиться, что коммунизм умер, когда советские граждане поняли, что на Западе нет очередей, чем искать правду в длинных, малопонятных докладах о торговом балансе СССР.
По этой причине детерминизм (все равно, социальный ли, постулирующий “конец истории”, или политический, постулирующий конец авторитаризма) – это интеллектуально ограниченный, бездеятельный способ изучения прошлого, понимания настоящего и предсказывания будущего. Брайан Пфаффенбергер, антрополог из Виргинского университета, считает, что столь многие выбирают детерминизм лишь потому, что это – самый легкий выход из положения: “Принять технологический детерминизм гораздо проще, чем провести полностью учитывающее контекст исследование, в рамках которого люди предстанут активными пользователями передаваемой технологии, а не ее пассивными жертвами”.
От детерминизма страдает не только история, но и этика. Если поступь технологии неудержима и однонаправленна (в чем пытается убедить публику орда техногуру), бессмысленно вставать у нее на пути. Если радио, телевидение и интернет были призваны возвестить о новой эпохе демократии и всеобщих прав, то человеку достается лишь незначительная роль. Но если утверждать, что такая распространенная в прошлом практика как лоботомия была лишь результатом развития техники, защитники лоботомии окажутся ни в чем не виноваты. Технологический детерминизм, таким образом, затушевывает роль тех, кто принимает решения, и снимает с них ответственность. Артур Уэлцер, политолог из Мичиганского университета, указывает, что “раз мы видим себя беспомощными заложниками всеобъемлющей непоколебимой силы, мы можем сложить с себя моральную и политическую ответственность, которая… критически важна для того, чтобы правильно пользоваться той властью над технологией, какой мы на самом деле обладаем”.
Заняв детерминистскую позицию, мы с меньшей вероятностью поставим перед технологией (и теми, кто на ней зарабатывает) целый ряд этических вопросов, нормальных для демократии. Требовать ли от компании “Гугл” шифрования всех документов, загружаемых пользователями сервиса Docs? Позволять ли “Фейсбуку” и дальше раскрывать данные о пользователях? Следует ли перестать приглашать руководителей “Твиттера” на резонансные мероприятия, устраиваемые правительством США, пока эта компания не присоединится к “Глобальной сетевой инициативе”? Нетрудно представить себе наступление времен, когда эти вопросы будут задавать все реже, причем именно в тех кабинетах, где получить ответы на них особенно важно.