С этой точки зрения “война с авторитаризмом” (так же, как ее младшая сестра, “война за свободу интернета”) столь же ошибочна, как и “война с терроризмом”. Такая риторика не только маскирует “коварную” суть многих задач, которые ставит авторитаризм, не только скрывает множество сложных связей между ними, но и ошибочно предполагает, будто эту войну можно выиграть, если пустить в ход надлежащие ресурсы. Громкие слова мало помогают политику, который должен уяснить, как именно определенные “коварные” задачи связаны с контекстом, как можно их вычленить и начать решать, контролируя побочные эффекты. Необходимо отказаться от претенциозности и напыщенности (качеств, присущих двусмысленным формулировкам вроде “свободы интернета”) в пользу обстоятельности и точности.
Не поможет и допущение, будто “коварные” задачи под лозунгом борьбы за свободу интернета можно свести к “послушным”. Западные политики, конечно, могут стремиться подорвать три информационных столпа авторитаризма (пропаганду, цензуру, слежку), однако они не должны упускать из виду, что эти столпы очень прочно связаны, и, пытаясь уничтожить один из них, политики невольно могут подпереть оставшиеся. Даже их восприятие этой троицы может оказаться лишь продуктом ограниченности их собственных познавательных способностей, когда им видятся столпы, которые они могут разрушить, вместо тех, которые следует разрушить.
Надо быть готовым и к тому, что “коварные” задачи вряд ли можно будет когда-нибудь решить в глобальном масштабе. Некоторые локальные успехи (желательно не в области риторики) – это все, на что может рассчитывать политик. Следуя известному замечанию философа Карла Поппера, вместо того чтобы увлекаться утопической социальной инженерией (то есть предпринимать амбициозные, противоречивые и нередко в высшей степени абстрактные попытки переделать мир согласно некоему грандиозному плану), политикам следует сосредоточиться на поэтапной социальной инженерии. Это не столь амбициозный, но порой гораздо более эффективный подход. Действуя в меньшем масштабе, можно, тем не менее, осознавать сложности реального мира, яснее предвидеть негативные последствия и справляться с ними.
Технофетишизм и постоянный спрос на технические решения неминуемо порождают спрос на технологическую экспертизу. Но мало кто из таких экспертов, превосходно знакомых со своим предметом, имеет представление о сложном социальном и политическом контексте, в котором будут применяться предлагаемые ими решения.
Тем не менее всякий раз, когда нетехнические проблемы рассматриваются сквозь призму технологий, последнее слово остается за техническими экспертами. Они придумывают решения, которые часто оказываются гораздо сложнее решаемых задач, а оценить эффективность этих решений порой невозможно: одновременно применяются сразу несколько способов, и трудно проверить, как действует каждый в отдельности. Сами эксперты не вполне контролируют технологии, поскольку эффект от их применения непредсказуем. Тем не менее это не мешает изобретателям утверждать, что все идет по плану. Трудно не согласиться с философом Джоном Серлом из Калифорнийского университета в Беркли, который писал, что “две худшие вещи, которые могут сделать эксперты, когда пытаются объяснить… технические вопросы широкой публике, – это, во-первых, создать у читателей впечатление, будто они понимают то, чего на самом деле не понимают, а во-вторых, создать впечатление, будто их теория проверена, в то время как это не так”.
Велики шансы на то, что пророки от техники, призванные привести нас к светлому цифровому будущему, преуспеют в решении вовсе не тех задач, которые следует решать. Предлагаемые ими решения – технические по определению, поскольку эти провидцы приобрели вес в обществе, именно воспевая преимущества технологий (журналист и писатель Чак Клостерман ехидно заметил, что “то, насколько высоко человек оценивает интернет, пропорционально тому, насколько ценным интернет делает этого человека”). Оттого, что единственное снадобье, которым располагают эти провидцы – интернет, неудивительно, что его они и предписывают против любого социального или политического недуга.
Интернет для цифровых провидцев – нечто вроде швейцарского армейского ножа, годного для любой работы. Они редко предупреждают нас об информационных “черных дырах”, создаваемых интернетом: от разрастающегося аппарата слежки, которой способствует публичность социальных сетей, до живучести пропаганды и мифов: ведь их гораздо проще изобретать и распространять в среде, где любое маргинальное движение ведет блоги, строчит в “Твиттере” и “Фейсбуке”.
Политический философ Лэнгдон Уиннер был прав, когда заявил в 1986 году: “Сам динамизм технической и экономической деятельности в компьютерной промышленности почти не оставляет ее сотрудникам времени оценить историческое значение того, что они делают”. Уиннер не мог предвидеть, что ситуация только ухудшится в эпоху интернета, когда развязанная им перманентная техническая революция еще сильнее сократит время и пространство для размышления. И все же соображение Уиннера о том, что “не спрашивай, не говори” – это “негласный лозунг современных технопророков”, верно и сейчас. Технофетишизм, соединенный с сильной склонностью к популизму (который выражается в возможности для “мальчиков” из группы поддержки, теперь вооруженных айфонами и айпадами, почувствовать себя важными персонами), заставляет большинство интернет-гуру воздерживаться от неудобных вопросов о социальных и политических последствиях использования интернета. Да и зачем им задавать эти вопросы, если может оказаться, что они почти не способны повлиять на ситуацию? По этой причине картина будущего, которое рисуют такие гуру (а она должна быть правдоподобной, чтобы подтвердить, что их “решения” в самом деле работают), редко учитывает опыт прошлого.
Технологи, особенно “пророки”, которые объясняют широкой публике, как работают технологии, “в основном распространяются о сегодняшнем или завтрашнем дне и прискорбно мало внимания уделяют прошлому”, – заметил однажды историк техники Говард Сигал. Это, вероятно, объясняет, откуда берутся утопические домыслы, сопровождающие всякое новое изобретение. Как правило, те, кто предпочитает яркие фантазии о неведомом будущем погружению в мрачное прошлое и кто позволяет себе самые смелые заявления об историческом значении любой новой технологии, особенно если она вот-вот попадет на обложку журнала “Тайм”, – не историки техники, а футурологи.
В итоге неумеренный оптимизм по поводу возможностей новых технологий, граничащий временами с иррациональным восторгом, появляется даже у людей, превосходно знающих историю, общество и политику. Хорошо это или плохо, но у многих из них нет сил и времени, чтобы изучить, как новые приложения к айфону повлияют на прогресс цивилизации и есть ли нужда в срочном экспертном заключении о том, как техника на самом деле изменяет мир. Благодаря их громким заявлениям об очередной цифровой революции многие интернет-гуру оказываются советниками влиятельных людей, поступаются своей интеллектуальной честностью и обеспечивают господство интернетоцентризма в политическом планировании на будущие десятилетия.
Ханна Арендт, один из величайших публичных интеллектуалов Америки, поднимала эту проблему еще в 60-х годах, когда “научно мыслящие головы” начали проникать во власть и оказывать влияние на государственную политику. Одним из таких людей был Элвин Вайнберг; другой, вундеркинд с пристрастием к компьютерному моделированию Роберт Макнамара, был назначен ответственным за войну во Вьетнаме. “Беда [этих советников] не в том, что они недостаточно хладнокровны для того, чтобы ‘помыслить немыслимое’, – указывала Арендт в работе “О насилии”, – а в том, что они не ‘мыслят’… Вместо того чтобы заняться старомодной, не поддающейся ЭВМ деятельностью, они полагаются на выводы из гипотетических построений, не имея, однако, возможности проверить свою гипотезу в реальных обстоятельствах”. Достаточно и короткого взгляда на преувеличенные, надуманные высказывания по поводу иранской твиттер-революции, чтобы убедиться, что с тех пор изменилось немногое.