В этом новаторстве действовал принцип объединения в пространстве двух разных, казалось бы, вещей, что и породило новое качество. Точнее, общее, что было у угля и кизяка — это их горючесть. И она была многократно усилена за счёт синергетики — сложения заранее во времени и в пространстве двух способностей к горению. Восстановленная целостность угля позволяла обойтись без того, чтобы распылять уголь каким-то хитрым образом. Устранение мелкодисперсности приводило к тому, что и сгорание дармового «композита» происходило постепенно.
Ещё одно детское впечатление: когда я учился в шестом классе, до нас, наконец, дошел газ. Дома провели паровое отопление. Прораб, руководивший проводкой, сказал, что «за вами остаётся изоляция труб на чердаке и тех, что снаружи дома». Он при этом назвал какой-то дефицитный и дорогой по тем временам изоляционный материал. Отец размышлял где-то около суток, потом он собрал нас и объявил, что можно гораздо лучше изолировать трубы, используя подручный материал. Обратим внимание, что изобретатель, вероятно, задумался и о тяжести конструкции, ведь трубы были на чердаке, то есть решал сразу несколько технических противоречий.
Мы тогда выписывали огромное количество газет, которые копились по прочтении пачками. Отец показал нам, как надо сворачивать трубки во всю ширину газетного листа, а чтобы они не разворачивались, поверх наматывали капроновую нить из распущенных старых чулок. Изготовив не одну сотню трубок, мы с братьями стали с интересом ждать, что же будет дальше, и зачем это всё отцу понадобилось. А он обложил трубы парового отопления со всех сторон трубками газетными и спаял сверху изолентой. И так по всей длине. Газетная бумага и капроновая нить мне представлялись такими непрочными материалами, но так или иначе температура на выходе держалась градусов на десять выше, чем предсказал тот мастер парового отопления. Да и когда мы через двадцать лет переехали из того дома, а покупатель осматривал свою будущую собственность, вся изоляция оказалась на месте и исправно сохраняла тепло.
Так что знания — не просто накопленная информация. Это ещё и умение применять её. Искусство выходить в то информационное пространство, где удобнее всего преобразовать новые сведения, сочетать их с уже известными. И, конечно, искусство вернуться из воображаемого пространства в реальность, применить новую мысленную структуру к практике.
Конечно, нужен определенный компромисс: если известно слишком мало, нет важной информации, то и неизвестное не к чему сводить. Помню, мой трёхлетний сын смотрел известный американский сериал «Скорая помощь». В очередном эпизоде шло кесарево сечение. Тяжёлая операция, на экране потоки крови — и вдруг раздаётся детский крик.
Сын спросил: «Почему резали тётю, а появился ребёнок?» Я ответил: «Его достали у тёти из животика». Сын задумался и через несколько минут спросил: «А почему тётя съела ребёнка?»
Согласитесь, это типичный пример общеизвестной детской гениальности. Ребёнок всегда пытается свести новое к тому, что уже знает. Трёхлетний мальчик не удовлетворился полученным от меня ответом — это само по себе похвально. Он поставил себе новый вопрос: если ребёнка достали из живота, то как он туда попал? Это неизвестное для него он стал сводить к тому немногому, что было ему уже известно. Что он знал про живот? Туда попадает всё, что человек съест. Значит, если ребёнок оказался в животике, то всё наличное знание мальчика показывает: его не иначе как съели.
Почему я так подробно останавливаюсь на таком простом примере? Потому что мальчик мыслил методологически правильно. Именно такой методологии мы пытаемся учить. Но если ребёнка не портить неправильным образованием, у него проявится именно эта — на мой взгляд, генетически заложенная в человека [120] — правильная методика получения нового знания.
Чуковский в знаменитой книге «От двух до пяти» приводит замечательные лингвистические примеры. Скажем, ребёнок произносит «колоток» вместо «молоток», потому что слово «колотить» ему уже знакомо. Или просит «отскорлупать» орехи, по обычным законам языка сводя воедино несколько слов. Только играя в такой языковый конструктор, можно за 2–3 года овладеть всем богатством лингвистических законов, созданных за десятки тысяч лет эволюции человеческой культуры.
Для ребёнка, писал К.И. Чуковский в памятной книге «От двух до пяти», выдержавшей два десятка одних только прижизненных изданий, «невыносимо сознание, что он не способен к тем действиям, которые у него на глазах совершают другие. Что бы кто ни делал на глазах у двухлетнего мальчика, он в каждом видит соперника, которого ему надлежит превзойти. Он не может допустить и мысли, что кто-нибудь другой, а не он будет действующим, а стало быть, и познающим лицом в этом мире.
Дети только потому не пугаются собственной своей неумелости, что не подозревают об истинных размерах её. Но всякий раз, как по какому-нибудь случайному поводу они почувствуют, до чего они слабы, это огорчает их до слёз.
Ребёнок хочет быть Колумбом всех Америк и каждую заново открыть для себя. Всё руками, всё в рот, — поскорее бы познакомиться с этим неведомым миром, научиться его делам и обычаям, ибо всякое непонимание, неумение, незнание мучает ребёнка, как боль. Мы все к двадцатилетнему возрасту были бы великими химиками, математиками, ботаниками, зоологами, если бы это жгучее любопытство ко всему окружающему не ослабевало в нас по мере накопления первоначальных, необходимейших для нашего существования знаний.
К счастью, ребёнок не представляет себе всех колоссальных размеров того непонятного, которое окружает его: он вечно во власти сладчайших иллюзий, и кто из нас не видел детей, которые простодушно уверены, что они отлично умеют охотиться за львами, управлять оркестром, переплывать океаны и т. д.
Великую радость должен почувствовать этот пытливый и честолюбивый исследователь мира сего, когда ему становится ясно, что обширные области знания уже прочно завоёваны им, что ошибаются другие, а не он.
Другие не знают, что лёд бывает только зимой, что холодной кашей невозможно обжечься, что кошка не боится мышей, что немые не способны кричать «караул» ит. д. А он настолько утвердился в этих истинах, что вот — Может даже играть ими.
Когда мы замечаем, что ребёнок начал играть каким-нибудь новым комплексом понятий, мы можем наверняка заключить, что он стал полным хозяином этих понятий; игрушками становятся для него только те идеи, которые уже крепко скоординированы между собой.
Не нужно забывать, что именно координация, систематизация знаний и является важнейшей, хотя и не осознанной, заботой ребёнка.
Умственная анархия невыносима для детского разума. Ребёнок верит, что всюду должны быть законы и правила, страстно жаждет усваивать их и огорчается, если заметит в усвоенном какой-нибудь нечаянный изъян».
Журналист из Ульяновска Анастасия Чеховская в статье «Главная детская тайна» (электронная газета «Вести образования», 19.12.2011) затрагивает феномен, знакомый каждому взрослому, но порядком подзабытый за давностью лет: «Тайный детский язык — это не только элемент детской игровой культуры, детского фольклора, но и творческая, развивающая игра, в которой есть место и ребёнку, и взрослому. К сожалению, сейчас они не так популярны, как сто лет назад: другое время, другие социальные реалии, но фольклористы полагают, что создавать секретные языки — это естественная потребность детей шести-девяти лет. Секретный язык — это обучение через игру.