Теперь Гитлер обсуждал с гросс-адмиралом Редером‹5› возможность вторжения на территорию Великобритании с моря, со стороны южного побережья, но есть свидетельства, что оба сомневались в эффективности такой операции. И эти их сомнения были небезосновательными. По словам профессора Адама Туза, до мая 1938 года немцы не планировали начинать войну с Великобританией, не говоря уже о военном вторжении на ее территорию. Осуществление программы перевооружения флота началось только в январе 1939 года. На протяжении последних пяти лет Великобритания превосходила Германию по уровню расходов на военно-морской флот, и это отставание не сокращалось, а, наоборот, из года в год увеличивалось. Если же теперь они потерпят фиаско в Норвежском море и потеряют большую часть своих современных военных кораблей — что с точки зрения немецкого военно-морского командования явилось бы катастрофой, — у них практически не останется надводных судов, чтобы прикрывать вторжение в Великобританию летом 1940 года‹6›.
На этом фоне директива Гитлера № 16, призывающая к подготовке Unternehmen Seelöwe (операции «Морской лев») — вторжению в Великобританию, — выглядит абсолютно абсурдной идеей, порожденной беспочвенным оптимизмом. Она предполагала почти полное уничтожение военно-воздушных сил Великобритании еще до вторжения на территорию Великобритании, что исключило бы любое серьезное сопротивление вторжению, а также полное минирование пролива Па-де-Кале, которое должно было предотвратить удары со стороны военно-морского флота Великобритании по немецким кораблям при попытке форсировать пролив. Но, как утверждает Эндрю Робертс, «даже если бы удалось нейтрализовать королевские ВВС Великобритании… я не думаю, что Германии удалось бы успешно осуществить захват Британии в 1940 году. Полагаю, что на тот момент просто не существовало конкретных планов переброски сухопутных сил через Па-де-Кале. У Германского флота не было достаточного количества плоскодонных судов, а те, что были, не отличались слишком хорошими судоходными качествами, и если бы ВМФ Великобритании добрались до них — началась бы настоящая бойня»‹7›. Все вышесказанное никоим образом не преследует цели принизить подвиг участников Битвы за Англию летом и осенью того года, а лишь отметить, что Гитлер и гросс-адмирал Редер отдавали себе отчет, что вторжение в Англию вряд ли возможно. В подтверждение 22 июля 1940 года Гитлер ясно дал понять фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу, что форсирование пролива Па-де-Кале — это «очень опасное» предприятие, к которому следует прибегнуть лишь в том случае, если не найдется других способов воздействия на Великобританию‹8›.
Все это привело к невероятно парадоксальной ситуации. В июле 1940 года Гитлер находился в зените славы, и немцы воспринимали его как харизматичного полководца. Вальтер Маут, которому тогда было 17 лет, вспоминает: «Во всех странах, куда мы вошли, война продолжалась не более двух-трех недель, и все шло, как по маслу. Никто не мог остановить немцев. И потому, по правде говоря, все были в эйфории — даже противники нацистского режима были сейчас на стороне Гитлера. Все шло так гладко, что все мы в одночасье превратились в националистов. Где ступила нога немецкого солдата — там не было места никому другому. И это — правда, так оно и было»‹9›.
Но с другой стороны, харизматичный полководец, который привел Германию к таким славным военным победам, не мог завершить войну с Великобританией, как ему того хотелось. С Великобританией! — чья слабая, небоеспособная армия была, по мнению Гитлера, разгромлена и вынуждена бежать с пляжей Дюнкерка.
Почему же Великобритания не хочет признать поражение? Фюрер был искренне озадачен неуступчивостью британцев. 13 июля генерал-полковник Франц Гальдер записал в своем дневнике, что Гитлер был невероятно озадачен «настойчивым нежеланием»‹10› Англии заключить мир. Может быть, Гитлер и был встречен берлинцами с восторгом 6 июля, может быть, он и привел Германию «к величайшей и самой славной победе за всю историю существования Германского государства». Но он не мог заставить Великобританию выйти из войны. Не говоря уже о заявлении лорда Галифакса в радиообращении 22 июля, где тот четко разъяснил, почему Великобритания отвергает немецкий «призыв к примирению». Галифакс сказал: «Гитлер заявил, что у него не было намерения разрушать Британскую империю, но в своей речи он ни разу не упоминул, что мир должен быть основан на законе и справедливости, он не сказал ни слова о праве других государств на самоопределение, которого он так часто требовал по отношению к немцам. Он аппелировал только к низменному инстинкту — инстинкту страха, и его единственными аргументами были угрозы… Ни у кого не возникло ни малейшего сомнения, что если Гитлер одержит победу, то многие, включая нас, потеряют все, ради чего стоит жить, т. е жизнь потеряет всякий смысл. Мы понимаем, что борьба может нам дорого обойтись, но те ценности, которые мы защищаем, дороже жизни, а защищать их — высокая честь для нас»‹11›.
На протяжении всей Второй мировой войны Гитлер неоднократно задавался вопросом, почему Великобритания отказалась от подписания мирного договора в этот ключевой момент. Он так и не смог понять, что британцы искренне верили — то, что они защищают, «дороже жизни». Это тем более странно, что самому Гитлеру был весьма близок тот же принцип — «все или ничего», «победа или смерть», — которому теперь следовала Великобритания. Словно поступать, как велит честь и принципы, считал своей привилегией, оставляя другим возможность исходить из низменных прагматических соображений.
Действия Гитлера летом 1940 года продемонстрировали также огромную слабость его стиля руководства в практической работе. Полагаясь на свою внутреннюю убежденность, фюрер совершенно не обращал внимания на изменения во взглядах своих противников. Он не понимал, что корни упрямства британцев произрастают из полного краха иллюзий на его личный счет — слову германского лидера просто невозможно было верить! Именно на этом Черчилль, тогда еще Первый лорд Адмиралтейства, и выстроил свою речь в марте 1940-го: «Некоторые невежды, дилетанты и слепцы спрашивают нас: „За что сражаются Британия и Франция?“ И я отвечаю им: „Если мы перестанем сражаться, вы очень скоро почувствуете это на своей собственной шкуре“»‹12›.
До Гитлера также доходила тревожная информация относительно возможности того, что в дальнейшем Великобританию поддержат США. «Это не просто война, — сказал президент Рузвельт 19 июля 1940 года во время общенационального съезда Демократической партии. — Это революция, навязанная силой оружия и повергающая в ужас людей во всем мире. Революция, нацеленная не на освобождение, но на порабощение людей в интересах диктатуры, которая уже продемонстрировала и свою природу, и степень выгоды, которую она намерена извлечь из этой революции. Именно это должно занимать мысли всех и каждого из нас. И если мы не ответим на этот вызов, ни один из нас не смеет даже надеяться сохранить свободу, к которой мы привыкли в мирное время».
Контраст между бесконечной верой в Гитлера немцев и его неспособностью убедить британцев и их американских друзей в том, что он уже выиграл войну, был разителен. И в результате Гитлер оказался под тяжелейшим давлением обстоятельств. Ему пришлось единолично решать, как выйти из сложившейся ситуации. Германское высшее командование грелось в лучах славы после победы над Францией: фюрер недавно наградил восьмерых генералов за их роль в этой кампании, возведя их в ранг фельдмаршалов, но теперь нужно было отдавать им новые приказы.