Танки повторяют одни и те же движения, гусеницы, придерживаемые на поворотах, скрежещут, отпечатывая в высохшей глине свои чугунные когти. Глухов медленным, почти сонным движением оттягивает рукоятку. КВ-1 скрипит шестернями и послушно поворачивает вправо. Неожиданно подают звук наушники полевого телефона, водитель отклоняется назад и выжимает сцепление. КВ-1 останавливается, слегка подрагивая в такт работе двигателя. Заряжающий орудия, который сидит ниже уровня бронебашни за стоящим старшим лейтенантом, пытается угадать причину остановки, но снаружи уже слышен хорошо знакомый устойчивый шум и тарахтение.
С боковой дороги выезжают трактора. Маскирующие их ветки с листьями уже завяли, хотя были срублены утром. «Сталинцы» переползают через сухой ров и, поднимая свои тупые передки вверх, с треском падают на внезапно освобожденные опорные катки. За ними с кажущейся легкостью движутся гаубицы. Колонна танков терпеливо ждет – заряжающий Плевцов считает орудия вслух, но вскоре ему это надоедает. Рука привычно тянется в темноту – наталкивается на острые головки снарядов, выглядывающие из отсека боеприпасов, и касается разогретой моторной перегородки. Дизель работает медленно, каждую вспышку сопровождает сопящий выдох выхлопных газов, железная дрожь пробуждает выпуклый от заклепок корпус к жизни.
«Железное сердце», – думает Плевцов и глубоко дышит в потоке холодного воздуха, перегоняемого вентилятором. В этот момент танк трогается.
Сережа, радист, сдвинул на затылок шлем, возвращаясь тем самым к действительности. В то же мгновение он с облегчением почувствовал дуновение ветра, но исполнительность победила: он опять натянул шлем на потную голову. Шум мотора стал тише.
Высунувшийся из люка старший лейтенант уже давно наблюдал одну и ту же картину: степь, вздымающуюся низкими холмами, из-за которых долетал монотонный грохот артиллерийских взрывов. Он усилился, когда они миновали еще одну линию старых, изрытых и провалившихся полевых укреплений и проползли через руины села (действительно его сровняли с землей – даже трубы не торчали, скошенные снарядами).
Наконец показались артиллерийские позиции. Орудия, вкопанные в мелкие рвы, трудились изо всех сил. Теперь танки шли прямо в разрыв, образованный изгибом позиций. Танцующие, как на веревках, фигуры артиллеристов росли на глазах. Ближайшая гаубица через равномерные промежутки времени выбрасывала из ствола огонь и дым, отскакивая назад, комья земли вылетали из-под станин, прокопченные дымом артиллеристы бросались на орудие, заряжающий вставлял снаряд, который сжимал в объятиях, и стоявший немного позади командир орудия кричал: «Огонь!», перерубая рукой воздух.
Когда танки проезжали рядом, Симонов посмотрел в лицо этому артиллеристу. Оно было бронзовое, как у всех, выдубленное соленым потом и ветром, а когда он отдавал приказ и рассекал правой рукой воздух, его черты всякий раз искажала гримаса ярости.
Гаубица палила раз за разом так быстро, как только это было возможно при доведенном до автоматизма мастерстве и слаженном коллективе, но командир в каждый свой возглас вкладывал очередной заряд ярости, рука падала вниз, будто бы рассекая невидимого противника, судорога исступления пробегала ото рта к окруженным морщинками глазам, и все эти движения завершались выстрелом.
Через мгновение все повторялось вновь.
Старший лейтенант некоторое время разглядывал уменьшающуюся фигуру, которая опять стала похожа на заводную куклу: махала рукой – раздавался грохот – клуб дыма, первоначально похожий на клок черной ваты, растворялся в воздухе – и опять, и опять.
Над головами проносились по своим траекториям поющие снаряды, растянутая колонна свернула, и тут неожиданно, как русло глубокой реки, показался овраг. Железные ящики спускались по обрывистому склону, опорные катки визжали, резкие удары по тормозам отзывались в стальных траках. Последний танк съехал, и наступила тишина, нарушаемая звуками взрывов.
Симонов сел. Воздух широкой волной проник в танк. Матовый блеск исходил от крашеных стенок.
Плевцов поднялся, сел, устроился поудобней на сиденье и опять встал.
– Что, уже пойдем, сейчас? – спросил он.
Старший лейтенант ответил не сразу.
– Пойдем. А вы что, Плевцов, боитесь? Не хочется умирать?
В действительности старший лейтенант хотел сказать нечто совершенно иное. Он здесь никого не знает, приехал из тыла в тот самый день, когда осколком гранаты был убит командир танка. Приняв командование, он попытался как-то сблизиться с экипажем, хотел перед лицом приближающихся боевых будней покрепче завязать узел дружбы. Люди, обслуживающие сложную машину, понемногу становились ее частью. Но они и изменяли ее, в каждое действие вкладывая что-то от себя, от своих годами накопившихся традиций, манеры поведения. Симонову было интересно с ними, но он ошибочно полагал, что его проблемы можно решить с помощью слов. Именно теперь он неумышленно попал в больное место – Плевцов сам не мог ему ответить. Его выручил радист Галышкин. Привыкший к выступлению на митингах, он растягивал слова, немного снизу глядя на старшего лейтенанта.
– Что там долго думать… я знаю, что танку ничего не будет. Тут не нужна философия. – В голосе зазвучала нотка презрения к интеллигентской болтовне.
Симонов заупрямился:
– А это почему, можно узнать? Что, только мы имеем такую броню?
Сережа, разозлившись, подумал: «Вот фрукта нам прислали!»
– Да, надо верить, – сказал он твердо. – И вообще не о чем говорить, – продолжил почти грубо, – если человек отчаянно бьется, он в горячке боя о страхе забывает.
Симонов сконфузился. Тут надо было многое сказать, но он видел, что все напрасно: «Ничего не поймут, болваны».
Симонов никогда не жил одной минутой. Он всегда старался смотреть вперед и назад, расширяя воображаемое окно, через которое можно выглядывать в мир. Когда Плевцов или Галышкин смотрели ему в лицо, они искали только то, что могли понять. Отважен ли командир? При странном свете танка глаза у него голубые, в безмятежном состоянии имеющие ржавый отблеск бури, с радужными ободками с оттенком стали. Той самой, по которой двигаются поворотники орудия.
Но Сережа уже повидал многих людей и знал, что этого недостаточно – иметь такие глаза.
В этот момент откликнулся водитель. Он крестьянин. Крестьянин, который держит рычаги управления, как рукояти плуга. Поворачивая плоское, как щит, коричневое лицо с выпирающими скулами, он моргает желтыми ресницами.
– У каждого своя смерть, – сказал он, – и другая его не встретит.
Таким ли должен быть дальнейший ход разговора? Симонов вздрогнул. В голове мелькнула мысль: «Не надо осуждать заранее, нужно послушать, что будет дальше».
– Это будто все сверху предопределено? Так ты в Бога веришь, Глухов? – закричал с удивлением и неприязнью Сережа, он словно говорил: «Ну вот, змею пригрел». Весь вчерашний вечер он беседовал с водителем, уговаривая его принять участие в партийной жизни.