– Ты тоже это чувствуешь? – спросила его Стана.
– Чувствую что?
Вместо ответа девушка прижала сжатую в кулак руку к груди. Боуман смотрел на ее руку несколько секунд, затем осторожно кивнул.
Номер в отеле. Стана спит рядом. Сон уносит в Нью-Джерси, в частный дом, к семье. Дети встречают мастера. Жена стоит на ступенях, улыбается. И, кажется, что никогда не захочется уходить. Никогда не захочется ничего иного. Но стоит только побыть там неделю и мастер убеждал себя, что нужно ехать в Нью-Йорк, нужно давать новое представление, чтобы этот маленький оазис не знал нужды, не знал печалей… И там, в Нью-Йорке… Там всегда была Стана. По крайней мере, последний год. Год, который растянулся в десятилетие. Самый счастливый год из последних сорока.
Боуман открывает глаза, трогает Стану за плечо, ждет, когда она проснется и говорит, что должен рассказать ей что-то очень важное.
– Ты поговоришь с ней? – спрашивает Стана. – Со своей женой? Расскажешь о нас?
Боуман молчит. Они сидят в его машине. Ночь. Тихая улица Нью-Джерси. Дом семьи мастера.
– Это все другое, понимаешь? – спрашивает Боуман. – Это не ты.
– Так ты поговоришь с ней?
Боуман снова молчит, закуривает. Стана видит, как дрожат его руки.
– Тогда поехали отсюда! – сдается она. – Поехали в Нью-Йорк, ко мне.
Боуман вздрагивает. Зажигалка в его руках вспыхивает. Разгорается красный уголь сигареты. Он редко курит. Еще реже пьет. За последний год, который они были знакомы со Станой, он так и не сменил свой одеколон. И не было ни одного подарка, словно он и не знал, что любимому человеку можно что-то дарить. «Или же не любимому?» – подумала Стана, бросая косой взгляд в сторону дома на тихой улице.
Терпения хватило на три месяца. Сначала Стана убеждала себя, что ничего не изменилось, затем пыталась привыкнуть и, наконец, решила, что обязана взять инициативу в свои руки.
Такси долго кружило по Нью-Джерси, пока Стана не узнала дом Боумана. У самого мастера было выступление – Стана знала это, потому что у них была назначена встреча в Нью-Йорке.
– Вас подождать? – спросил таксист, словно знал все, что было в голове у Станы.
– Десять минут, если не выйду, уезжай, – она расплатилась, оставив двадцатку сверху.
Дом выглядел холодным, черным. Дом, в котором жила семья Боумана: жена, трое детей. Стана никогда не запоминала имен, да и не была уверена, что он называл их. Свет в доме горел лишь в гостиной. Стана поднялась на крыльцо. Жалюзи на окнах были закрыты. Стана попыталась отыскать щель, не смогла, подошла к входной двери, постучала. Никто не ответил. Постучала еще раз – снова тишина.
Стана отошла, окинула дом внимательным взглядом и вернулась в ожидавшее ее такси.
Бумажник Боумана пах старой кожей и деньгами. Внутри: пара кредиток, сотня одной бумажкой, мелочь.
– Фотографии нет, – прошептала Стана. «Если он действительно любит свою семью, то почему нет фотографии? – думала она, кусая губы, оглядывалась, смотрела на спящего Боумана. – А если нет и семьи?». Стана обыскала карманы пиджака, нашла ключ, осторожно оделась и выскользнула из номера.
Нью-Джерси. Дом Брайана Боумана. Дом, возле которого Стана бывала уже трижды, но еще ни разу не была так близка, чтобы попасть внутрь.
«А что если у него жена инвалид? Или еще что?» – думала стана, открывая дверь.
В доме было тихо, пахло одеколоном Боумана, бумагой, пыльными коврами.
«Нет. В таком доме не может жить женщина и трое детей», – решила Стана, заглянула на кухню, вздрогнула, увидев женщину на кухне, хотела убежать, но ноги предательски онемели. «Ладно, я ведь сюда все равно поговорить приехала», – сказала себе Стана, прошла на кухню, замерла.
Женщина. Фигура. Образ. Стана не знала, как это назвать, подошла чуть ближе, тронула бумажного человека. Работа была идеальной. Боуман превзошел сам себя, но… Стана, не моргая, смотрела на лицо женщины, о которой так много рассказывал ей Боуман.
«А дети?».
Стана покинула кухню. Нашла бумажного мальчика на лестнице, еще один сидел у телевизора. Девочка лет трех спала в кровати. Бумажная девочка.
Голова пошла кругом. Стана заставила себя дышать, борясь с тошнотой.
Боуман вернулся ближе к утру, открыл дверь, вошел в дом.
– Я дома! – услышала Стана его голос, затем шаги.
Мастер увидел собранные в гостиной бумажные фигуры, замер, глуповато улыбнулся, увидел Стану, вздрогнул.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
– Что я здесь делаю? – опешила она. – Что ты, черт возьми, здесь делал? Это что такое?!
Она толкнула бумажный манекен женщины. Манекен наклонился, начал падать. Боуман вскрикнул, метнулся вперед, поймал манекен на руки, наградил Стану гневным взглядом.
– Тебе лучше уйти, – прошипел он. – Уходи, я все улажу.
– Все уладишь?! – у нее по коже пробежал озноб. – Ты хоть понимаешь, что это… это… – она вздрогнула. – Ты ведь думаешь, что они живые, верно?
Боуман не ответил, взял на руки крохотную бумажную фигуру девочки.
– Что она здесь делает? – спросил он не то бумажную женщину, не то Стану. – Ей давно пора спать.
Он поднялся на второй этаж. Стана проводила его взглядом, повернулась, шагнула к двери, собираясь уйти, остановилась. В груди вспыхнул гнев. Бумажные фигуры застонали, закорчились. Стана рвала их, мяла, топтала ногами, затем, обессиленная, села на лестницу. В голове звенела пустота. Время замерло, притаилось, ожидая, когда вернется Боуман.
Мастер уложил бумажного ребенка в кровать, укрыл одеялом. Уходить не хотелось, поэтому он стоял в дверях какое-то время, затем выключил в детской свет. Думать ни о чем не хотелось. Да и мыслей не было. Он подошел к ведущей вниз лестнице. Увидел Стану. В памяти вспыхнуло что-то теплое, нежное, желанное, затем взгляд зацепился за обрывки бумаги на полу. Сердце сжалось.
– Нет! – прошептал Боуман, сбегая с лестницы, бросил на Стану безумный взгляд, упал на колени, возле разорванных фантазий.
– Это всего лишь бумага, – тихо сказала ему Стана.
Он не ответил.
– Да посмотри же! – ей захотелось ударить его, привести в чувство.
– Не трогай меня! – заорал на нее Боуман. По его щекам катились слезы, вены на лбу вздулись.
– Ты действительно спятил, – прошептала Стана не столько ему, сколько себе.