Звезды втягиваются наверх, как усики десяти миллионов улиток.
Сверчки заводят песню!
Застигнутая врасплох мгла отступает, злится. Только собралась закусить, а тут аппетит испортили, да так грубо. Тьма откатывается, как волна, вынеся на берег троих смеющихся мальчиков.
— Привет, мам! Привет, Мелкий! Эй!
Запах Скиппера, он самый. Пот, трава и кожаная бейсбольная перчатка, смазанная маслом.
— Ну, будет вам, молодой человек, по первое число, — объявляет мать.
Она тут же забывает об испуге. Ты знаешь: она никогда никому не признается. Но память об этом страхе останется с нею навсегда, как навсегда останется и с тобой.
Глухой летней ночью вы отправляетесь домой, в постель. Ты рад, что Скиппер жив. Очень рад. Ведь ты было подумал…
Вдалеке, в тусклом лунном свете, бежит через виадук и вниз по склону поезд, заливается свистом: одушевленная громадина из металла, безымянная и стремительная. Ты, дрожа, отправляешься в постель, ложишься рядом с братом, слушаешь свисток поезда и думаешь о кузене, жившем там, где проезжает сейчас поезд; кузене, умершем поздно ночью от воспаления легких (это случилось несколько лет назад)… Чуешь запах пота: это Скип. Чудо. Ты больше не дрожишь. Кто-то ступает за окном по дорожке, мать как раз выключает в доме свет. Раздается знакомое покашливанье.
Мама говорит:
— Твой отец вернулся.
Это он.
Это еще одна параноидальная фантазия, не более того. История на тему «а если бы». А если бы я был умершей женщиной и отказывался признать, что умер. Что бы тогда случилось? Воображаете это и пишете рассказ.
— Нет, спорить бессмысленно. Я решила твердо. Забирайте свою дурацкую плетеную корзину и скатертью дорога. Боже мой, откуда вы вообще набрались таких понятий? Давайте-ка отсюда, оставьте меня в покое. Мне есть чем заняться: кружево вот, вязанье, а всякие долговязые в черном с их дурацкими идеями мне без надобности.
Высокий молодой человек в черном стоял спокойно, не сходя с места. Тетушка Тильди затараторила дальше:
— Вы что, оглохли, молодой человек? Ну если вам приспичило вести со мной беседу, то ладно, но, надеюсь, вы не будете против, если я, пока суд да дело, налью себе кофе. Ну вот. Будь вы чуток повежливей, я бы и вас угостила, но уж больно важный вы сюда заявились, в дверь постучать и то не удосужились. Не по вкусу мне это. Держите себя будто хозяин.
Тетушка Тильди поискала у себя в подоле.
— Господи, куда я задевала шерсть? Вяжу себе шарф. Зимы-то все студеней и студеней, кости у меня как из рисовой бумаги, домишко продувается сквозняком — надо подумать о том, чем согреваться.
Долговязый в черном сел.
— Стул старинный, осторожней с ним, — предупредила тетушка Тильди. — Ну, если вы опять за старое, будете говорить то, что обязаны сказать, я слушаю вас внимательно. Только голос не больно повышайте и хватит глазеть на меня так странно. У меня прямо сердце как собачий хвост трясется.
Фарфоровые, в цветочках, часы на каминной полке пробили заключительный удар: три. Снаружи, в холле, ждали спокойно, застыв у плетеной корзины, четверо мужчин.
— А теперь об этой корзине, — проговорила тетушка Тильди. — Длины в ней больше шести футов, и по виду она явно не из прачечной. А те четверо, которых вы привели с собой, неужели они нужны, чтобы нести корзину? Она ведь легкая, как пушинка?
Молодой человек в черном, сидевший на старинном стуле, клонился вперед. Что-то в его лице говорило, что скоро корзина станет не такой уж легкой. В ней будет какой-то груз.
— Смотри-ка, — рассуждала тетушка Тильди. — Где мне встречалась такая корзина? Пожалуй, пару лет назад. Пожалуй… ага! Помню-помню. Точно. Это было, когда умерла соседка, миссис Дуайер.
Сурово поджав губы, тетушка Тильди отставила чашку с кофе.
— Так вот что у вас на уме? Я-то думала, вы мне что-то стараетесь продать. Ну погодите, вот вернется сегодня из университета моя маленькая Эмили, она вам выдаст по первое число! Я ей на днях отправила письмецо. Ни слова, конечно, что я не совсем бодрячком, но вроде как с намеком, что долгонько ее не было, пора бы уже повидаться. Она в Нью-Йорке живет. Она мне почти как дочь, моя Эмили… Уж она-то с вами в два счета разберется, молодой человек. Вмиг духу вашего в этой гостиной не будет…
Взгляд молодого человека в черном сказал, что она устала.
— Ничего подобного, — раздраженно бросила тетушка Тильди.
Прикрыв глаза, он стал раскачиваться в кресле. Может, и ей неплохо бы отдохнуть? Хорошенько отдохнуть.
— Вот те, славны Гесема сыны! Да эти пальцы, даром что тощие, состряпали сотню шарфов, две сотни свитеров и шесть сотен прихваток! Подите-ка куда подальше и не возвращайтесь, пока я не спекусь, — вот тогда, может, с вами поговорю. — Тетушка Тильди перешла к другой теме. — Послушайте лучше про Эмили. Уж такая хорошая девочка.
Тетушка Тильди задумчиво кивнула. Эмили. Волосы светло-желтые, как метелки кукурузы, такие же нежные и мягкие.
— Как сейчас вспоминаю день, тому уже двадцать лет, когда умерла ее мать и оставила Эмили на мое попечение. Вот почему мне так ненавистны вы, ваши корзины и все прочее. Ну что хорошего в том, что люди умирают? Молодой человек, мне это не по вкусу. Помнится…
Тетушка Тильди замолкла, ощутив болезненный укол воспоминания. В воображении возникла сцена четвертьвековой давности, голос отца.
— Тильди, — говорил он, — как ты собираешься жить? С мужчинами у тебя отношения не складываются. Я имею в виду постоянные отношения. Тебе только бы вскружить голову и бросить. Нет чтобы остепениться, завести мужа, детей.
— Папа, — тут же прервала его Тильди, — я люблю смеяться, порхать и петь, но я не из тех, кто выходит замуж. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что мне не найти мужчину с той же философией, что у меня.
— Какая же это «философия»?
— Что смерть глупа! Она и в самом деле глупа. Смерть забрала маму, когда она больше всего была нам нужна. Это, по-твоему, умно?
Папа поглядел на нее, и его глаза помрачнели и застлались слезами. Он похлопал дочь по плечу.
— Ты, как всегда, права, Тильди. Но что же делать? Смерть приходит за каждым.
— Отбиваться! — крикнула Тильди. — Дать ей под дых! Бороться! Не верить в смерть!
— Не получится, — промолвил папа печально. — Каждый из нас в этом мире одинок.
— Где-то нужно начинать, папа. Я начинаю мою философию здесь и сейчас, — объявила Тильди. — Глупость, что и говорить: живет человек каких-нибудь пару лет, роняют его потом, как влажное семечко, в землю, а вместо ростков — один дурной запах. Разве это дело? Миллион лет пролежит, а толку никому никакого. И человек-то был хороший, порядочный — по крайней мере, старался.