— Поехали со мной, Зибет.

— Не могу.

Похоже, сейчас начнется сеанс рвоты. Я вернулась в спальню и, устроившись на кровати со стопкой книг, приступила к чтению. Тессель спала на полу, выставив напоказ розовую щелку, но тут же проснулась и залезла ко мне на колени. Я взяла ее на руки, не встретив никакого сопротивления, и впервые как следует рассмотрела вблизи. На мягких лапках зверюшки не было когтей, а во рту — ни единого зуба. На другом конце виднелось отверстие размером с двадцатипятицентовик. Особых феромонов не ощущалось. Возможно, вся привлекательность тессели заключалась в ее беззащитности.

Я положила тессель на колени и осторожно просунула в ее щелку кончик пальца. По лесбийским экспериментам на первом курсе я вполне представляла себе, какова щелка на ощупь. Я протолкнула палец глубже.

Тессель закричала.

Я выдернула палец и затолкала кулак себе в рот, чтобы не заорать самой. Жуткий, жалкий, чудовищный звук. Беспомощный. Безнадежный. Как будто насилуют женщину. Нет, хуже, — ребенка. Я никогда в жизни не слышала ничего подобного… Неправда, этот звук раздавался весь семестр. Феромоны? Нет, это гораздо сильнее, чем какая-то там химия. Или страх — это тоже химия?

Я положила несчастное создание на кровать и около часа отмывала в ванной руки. Я-то думала, Зибет понятия не имела, для чего нужны тессели. Оказывается, она знала — и пыталась оградить меня от этого. Знала — и отправилась одна в спальню к мальчишкам, чтобы выкрасть доченьку Энни. Нужно украсть всех зверюшек — отобрать у этих мудацких подонков, у этих… Для них надо было подыскать слова погрязнее эпитетов, которыми я долгие годы награждала своего отца. Мерзкие твари, ушлепки, вонючие кучи дерьма.

В двери ванной стояла Зибет.

— Сестра уезжает после обеда.

— Нет, — сказала я. — Нет, только не это! — И выскочила из комнаты.

Наверное, я слегка сорвалась. Во всяком случае, совершенно потеряла счет времени, хотя при этом отчетливо помнила, что нужно торопиться, иначе случится ужасное.

Я точно знаю, что нарушила режим ареста, — помню, как сидела под хлопковыми деревьями и думала о том, какое замечательное чувство юмора было у старикана Молтона. Голые ветви деревьев обмотали гирляндами лампочек — пух и жухлые листья налетали на них и загорались. Кругом пахло паленый. Дым и огонь — отличные атрибуты Рождества в Аду.

Едва я задумывалась о том, что делать с тесселями и всем остальным, мысли становились тяжелыми и путаными, словно после передоза флоута. Иногда чудилось, что Браун хотел вернуть не доченьку Энни, а Зибет, и я говорила: «Ты обрезал ей косы. Я никогда не отдам ее тебе. Никогда». А Зибет отчаянно от него отбивалась.

Иногда в мыслях возникал администратор — со словами: «Об особом попечении не беспокойтесь, мы можем навести справки», — на что я отвечала: «Вы сами хотите заполучить тессель». Потом появлялся отец Зибет и говорил: «Я просто старался тебя защитить. Иди к папуле». Я вставала на кровать и выкручивала шурупы из селектора, но никак не могла его заткнуть.

— Мне не нужна ваша защита, — отвечала я ему. А Зибет продолжала отбиваться.

Кусок пуха зацепился за рождественский огонек, вспыхнул пламенем и приземлился на опавшую листву. Отовсюду несло дымом. Кто-то должен об этом доложить. Ад сгорит до основания — или до верхушки — за время каникул, пока здесь никого нет. Мне нужно кому-то рассказать. Вот оно — обязательно нужно рассказать кому-то. Но кому? Ведь никого нет. Мне нужен отец — но его тоже нет, и не было никогда. Он заплатил деньги, спустил свое семя и вышвырнул меня волкам.

Но по крайней мере он не был одним из них. Он не был одним из них.

Некому рассказывать.

— Что ты с ней сделала? — спросила Арабел. — Ты дала ей что-нибудь? Самурай? Флоут? Алкоголь?

— Я не…

— Считай, что ты под арестом.

— Дело не в тварях, — сказала я. — Они называют зверьков «милая деточка» и «доченька Энни». Они считают себя отцами. Они — отцы. Но у тесселей нет когтей. У них нет зубов. Они даже не знают, что такое вжих-вжих.

— Он хочет для тебя самого лучшего, — сказала Арабел.

— О чем это ты? Он обрезал ее волосы. Видела бы ты, как она держалась за стену, — как за последнюю опору в жизни. Она отбивалась и отбивалась — но все без толку, ведь у нее нет когтей. У нее нет зубов. Ей всего пятнадцать. Нужно спешить.

— К середине семестра все образуется. Я тебе устрою вжих-вжих. Гарантированно никаких папаш.

Я колотила в дверь пыточного закутка Мамули, понятия не имея, как я там оказалась. Зеркала отражали мое лицо. Лицо Арабел — напряженное и отчаянное. Лицо моей соседки — краснеющее, бледнеющее и снова краснеющее, как охранный браслет. Сестра-хозяйка наложит на меня арест. Она добьется моего исключения. Все это без разницы.

Мамуля открыла дверь, и я застыла на месте. Мне нужно кому-то сказать, пока все вокруг не занялось огнем.

— О господи! — Она прижала меня к груди.

Зибет наверняка сидит на моей кровати, в темноте. Я открыла дверь спальни, щелкнула выключателем, задержав на нем перевязанную руку, словно он служил опорой.

— Зибет, — сказала я, — все в порядке. Сестра-хозяйка конфискует тесселей. На животных в общежитии наложат запрет. Все будет хорошо.

Она подняла на меня взгляд.

— Я отослала ее с сестрой.

— Что? — непонимающе переспросила я.

— Он не оставит нас в покое. Он… Я отослала доченьку Энни с сестрой.

Нет. Только не это.

— Генра хорошая — как ты. Она не сможет себя защитить. Она не продержится два года. — Взгляд Зибет был непреклонен. — У меня еще две сестры. Младшей всего десять.

— Ты послала тессель домой? К отцу?!

— Да.

— Ей нечем защищаться. У нее нет когтей. Ей нечем защищаться!

— Я же говорила — ты ничего не знаешь о грехе, — сказала Зибет и отвернулась.

Я никогда не спрашивала у сестры-хозяйки о том, какая судьба постигла конфискованных тесселей. Надеюсь, ради их же блага, они были избавлены от мучений.

В ПОЗДНЕМ МЕЛОВОМ [15]