Господи!
– Я теперь chief of medicine,мама! Наш doctor…врач бежать, меня назначить. Мы решили не сдаваться!
Вот так! Маленькая девочка бежит за мячом… Эми Шендер, chief of medicineвосставшего Стрим-Айленда. Видел бы ты, Саша!
– Я очень гордить… горжусь тобой, mummy!Теперь я знаю, кто ты! Grandmotherтебя не любит, она говорить, что ты преступник, что все годы ты или воровать, или сидеть prison…тюрьма. Я не верить, я никогда не верила, mummy!Я говорила Полу… Паше…
Ее голос дрожит, срывается. И английских слов куда больше, чем в тотраз. Наверное, от волнения. Надо что-то сказать! Немедленно сказать!
– Эми, девочка! Я все знаю! Я познакомилась с его братом, с Олегом Залесским. Я все знаю! Держись!
Сказала, называется! Держись! Дала директиву, дура!
– Ничего, мама, – ее голос звучит тихо, но твердо. – Я держать. Только ты приезжай, мама! Пожалуйста, приезжай! Мне надо сказать тебе. Сказать важное… Приезжай, пожалуйста!
– Десятое апреля! – кричу я, забыв обо всем. – Вылетаю десятого апреля! Двенадцатого буду у вас!
– Mummy!
В трубке – плач. И тут я понимаю, что до десятого апреля еще надо дожить, что вокруг нас – кольцо блокады, и вокруг нее – тоже, а пташечки чирикают, плещутся в ранней мартовской грязи.
Ничего!
Плевать!
– Эми! Я приеду! Обязательно приеду! Приеду!
Я кричу в трубку, в черную теплую мембрану, хотя в ней давно гудит отбой, и моя девочка опять где-то там, в неведомой Южной Каролине, только у них сейчас тепло, нет даже грязи, чтобы остановить танки…
Я очень гордить… горжусь тобой, mummy!
Кажется, у меня есть за что умирать.
Только умирать сейчас нельзя.
Никак!
Господи, я ведь ей так ничего и не сказала!
7
Я глубоко вдохнула холодный ночной воздух. Как хорошо! После подвальной духоты, после надоедливого гудения старых кондиционеров – ночь. Настоящая весенняя ночь, чистое звездное небо над головой. Пройтись бы по улицам, раздавливая каблуками свежий лед на лужах!
– Не можно, дамочка! – сержант-сагайдачник, старый знакомый, неодобрительно покачал головой. – И вечно вас на подвиги тянет! Чи не слышите?
Я, конечно, слышу. Стрельба. Одиночный, очередь, снова одиночный.
Площадь Свободы, огромная, пустая, тонула в темноте. Совсем рядом притаилась баррикада, почти незаметная в ранних сумерках. Вдали – черная громада Госпрома. Без видимой причины вспомнился чей-то рассказ: семь башен старого небоскреба – семь нот Интернационала. Чудили предки! В войну – ту, давнюю, когда пулеметы били с колоколенок, – бетонную громадину взорвали, сожгли дотла, а потом нагнали японцев из Манчжурии, и азиаты семь лет возились – восстанавливали. Я еще подумала: не от тех ли бедолаг-японцев грозная мадам Крайцман? Гохэновна все-таки!
– Вы бы, дамочка, унутрь шли! – бдительный сержант прислушался, негромко чертыхнулся. – Вот злыдни!
Стрелять начали с темнотой – по всему городу. И никто не мог толком объяснить, что происходит на пустых брошенных улицах. Стреляли патрули – по мифическим диверсантам, палили вверх (для пущей храбрости) оставшиеся в городе энтузиасты-добровольцы. Кое-кто, несмотря на строгий приказ, отпугивал выстрелами наглых коропоки. Впрочем, иначе и быть не могло. Толстой прав – в пустом деревянном городе быть пожару. В каменном – пальбе.
Я вновь уставилась в непроглядную тьму. Сагайдачник нетерпеливо дышал над ухом. Пора уходить. Хотелось спросить об Игоре – Маг еще с утра ушел в город, но я знала: бессмысленно. Караул меняется каждые два часа, этот курносый ничего не знает.
Где же Игорь? Что ему делать там, в темноте? Господи, только бы не…
В КЛО 2-12 было все по-прежнему, только на стене красовался маленький динамик – старенький, ободранный и, естественно, без проводов. Служба оповещения – на самый крайний. Пока нашему ГКЧП делать нечего, с темнотой колонны, двигавшиеся на город, остановились.
Интермеццо.
В стеклянной банке умирали тюльпаны.
Где же Игорь?
Тюльпаны молчали, и я поняла – ждать нелепо. Я ведь даже не пригласила его! Вчера он заглянул просто из вежливости. И вообще, Магу лучше уехать, уйти на юг, пока не поздно, пока стрельба не сменилась разрывами ракет…
На циферблате Роллекса – 23.15.
Ночь.
У нас – ночь, а там, за морем, на серых пляжах Южной Каролины, уже утро, или даже полдень. Что сейчас делает Эми? Если журналисты не врут, эпидемия не трогает тех, кто внутри кольца. Надеюсь, у девочки не будет работы. И пошли им Господь какого-нибудь генерала или хотя бы сержанта, который знает, что делать, когда начинают бомбить!..
Нет, нет, об этом лучше не думать!
Ночь.
Тюльпаны молчат.
Стрельба – совсем близко, где-то на соседних улицах.
Троеручица! Ты же все видишь! Сделай так!..
Шаги…
Легкие, быстрые, их не спутаешь…
Дверь!
– Чт-то? Что случилось, Ирина?
Кажется, я его напугала. Он только собирался постучать. Хорошо еще, дверью не задела!
– Ничего, Игорь. Просто услыхала ваши шаги…
На его лице – легкая растерянность. Правая рука прячется за спину, в левой – знакомый рюкзак.
– Извините! В-все, что смог достать!
Подснежник.
Маленький, беззащитный, с чуть примятым зеленым листком.
И уже никто не скажет, чьи губы первые…
…В комнате тихо, даже стрельба стихла. Я слышу его дыхание. Слышу, как бьется его сердце. И нет сил нарушить эту тишину.
Но сказка кончилась. Внезапно я вспоминаю, что забыла закрыть дверь на задвижку…
– Что-то не т-так, Ирина?
– Все так…
Хорошо, что в темноте он не видит моего лица. Предложить ему кофе? Мысль кажется почему-то неимоверно пошлой.
– З-завтра будет самый долгий д-день.
Я вздрагиваю. Думать о завтра не тянет. Больно думать.
– Почему самый долгий? Ведь сейчас еще март!
Негромкий смех. Его рука ложится мне на плечо.
– Цитата, Ирина! Из М-маркса. Только не из марксистского Маркса. Это сказал генерал Йозеф Маркс перед высадкой союзников в Н-нормандии. Онивысадятся – и настанет самый д-долгий день.