К гостю повернулся:

– Чего тебе надобно, старче?

А как выслушал, на телефон посмотрел. Но трубку не снял.

– Может, чего иного пожелаешь, Кондратьев? В Москву переведу, в центральный аппарат. Академию закончишь, будешь науки разведывательные преподавать. Какой из тебя бухгалтер, если подумать? Соглашайся, большим человеком станешь.

Не стал спорить Петр Кондратьев. Не ко времени.

Молчание не всегда – знак согласия.

Гость московский пожал плечами, протянул руку, набрал средним пальцем номер.

– Добавочный… Да, это я. Соедините с приемной товарища Калинина. Срочно!

И Кондратьеву, равнодушно:

– Сейчас все данные продиктуешь. Родился, крестился, отчество, как кошака домашнего звали. Свои – и ее. Помнишь, надеюсь?

Он помнил.

Лена открыла глаза на следующее утро. Улыбнулась яркому майскому солнцу, попыталась сесть.

– Здравствуй, Петя! А я, знаешь, в лесу была.

Свидетельство о браке, подписанное первым заместителем председателя Президиума Верховного Совета СССР товарищем Шверником Николаем Михайловичем, Кондратьевы получили уже в Ташкенте. У почтальонши руки дрожали, когда пакет вручала. Тяжелый, весь в печатях, на каждой – герб с надписью.

Усы старший лейтенант запаса Петр Кондратьев не сбрил. Жена посмеялась, да и привыкла. Героя так и не дали. Через год в военкомат вызвали, вручили Боевое Красное Знамя, второе. Кондратьев спрятал красную коробочку в ящик комода.

Елена Кондратьева умерла двенадцатого мая в три часа пополудни. Ровно через тридцать лет после того, как на свидетельство о браке упала синяя печать.

«А что взамен, тирмен, тирмен?..»

11

В лесу пели птицы. Щебетали, булькали, закручивали немыслимую трель, чтобы оборвать на верхней ноте. Солнце, косыми лучами пробиваясь сквозь листву, строгало лес аккуратными ломтями. Стволы деревьев бугрились корой; местами кора была содрана, открывая сочную, текущую смолой или соком мякоть. Под ногами пружинила давняя, желтая хвоя. А птицы все захлебывались летом, жарой и любовью.

Данька уже бывал в этом лесу.

Когда его избивали спортсмены на Динамовской.

Только в прошлый раз на деревьях вместо листьев росли фотографии, а сейчас – просто листья. Лапчатые, фасонные, кругленькие – всякие. Но он знал, что на самом деле это снимки: лица, лица… Они притворяются: листья – фотографиями, фотографии – листьями. Это такой лес.

Здесь он был счастлив, как нигде и никогда.

– Опусти ствол, – сказал дядя Петя. – Чего ты в меня целишься, ей-богу…

В руке у себя Данька действительно обнаружил пистолет. «Беретта 9000S», подарок Калинецкой. Он опустил руку, уставив ствол в землю, и покраснел. Как маленький, право слово… ага, а старик тоже вооружен…

Петр Леонидович держал длинноствольный «Маузер С-96». Модель 712, гитлеровская, с переводчиком режимов огня и отъемным магазином на двадцать патронов. Допотопная, но классная штука: на ста пятидесяти метрах без приклада дает вполне приемлемую точность стрельбы. И дальше дает, но хватка нужна железная.

С «Маузером» усатый дядя Петя напоминал революционного командарма.

– Осмотрись, – велел старик. – Часы слышишь?

– Часы?

– Ну, музыку. Слышишь музыку?

Теперь Данька заметил, что в пение птиц вплетается музыка. Знакомая: нервная, тягучая. Барабанчики и флейта. Сейчас к ним присоединились еще какие-то инструменты: кажется, виолончель, в компании с насморочной дудкой. Тук-тук, ты-ли-тут? Мы идем, братец, мы рядом. Если хочешь, дождись, но потом не жалуйся. И флейта: не бойся, это барабаны шутят. Ждать не надо. И жаловаться не надо.

Делай дело и уходи.

– Слышу.

– Это часы. Ну, вроде как часы. Шаги Командора. Все время прислушивайся. Здесь надолго задерживаться нельзя. По музыке станет понятно, когда срок вышел. Потом натаскаешься, будешь сразу чуять: сколько отведено. У нас сегодня времени навалом… Раз далеко звучит, значит, время есть. Но лучше поторопиться.

В лесу было хорошо. Но Данька не возражал поторопиться.

Такой это лес.

Такая это музыка.

– Теперь ищем цели. – Старик завертел головой, осматриваясь. – Цели-цели-прилетели, на головку сели… ладушки запели…

Дурацкая песенка, как ни странно, помогла Даньке сосредоточиться. А то киселем растекся. Лечь бы под березку, блаженно закинуть руки за голову, уставиться в листвяную россыпь над лицом, словно в семейный альбом: мама, папа, дедушка, бабушка, дяди-тети… И пусть птички поют. Птички пели по-прежнему, но «ладушки» дяди Пети вдруг усилили дальнюю музыку. Она надвинулась рывком, окрепла, зазвучала сильнее, отчего в висках толкнулась кровь.

Надо спешить.

Где цели?

Ага, вот они. Впереди и чуть левее.

За поляной, сплошь поросшей одуванчиками с седыми головками, в воздухе висели пять шмелей. Ярко-желтые воротнички, золотистая полоска на брюшке, оранжевая юбочка. Франты, щеголи. Честно говоря, для обычных шмелей, луговых или садовых, они были крупноваты – раза в два-три больше. Но и расстояние до насекомых немаленькое: двадцать метров до ближнего, тридцать пять до дальнего.

Шмели еле слышно жужжали, вплетая басовитый рокот в музыку.

Уж-же, уж-же, на рубеж-ж-же…

В том, что это – цели, Данька не усомнился ни на секунду.

Дядя Петя поднял «Маузер», повел длинным стволом и ловко сшиб самого дальнего шмеля. Собратья погибшего закачались, будто на невидимых ниточках, и снова замерли. Музыка сделалась отчетливей, птицы смолкли.

«Беретта» ожила, толкнулась в ладонь: а я? Тирмен, а как же я?!

– Не спеши, – предупредил старик. – Я скажу, когда твоя очередь.

Еще два выстрела. Пара шмелей, оставшихся в живых, сделала круг над поляной. Налетел ветер, растрепал седину одуванчиков. Снежный фейерверк взметнулся и понесся вдаль, чтобы там опасть в траву.

– Давай!

Данька вскинул пистолет. Он знал, что не промахнется. Когда такой лес, когда такая музыка… когда такой шмель: жирный, мохнатый… Мохнатый шмель на душистый хмель, пел Никита Михалков, цапля серая – в камыши, а очкастый телеграфист стрелял в невесту из турецкого пистолета…

Бах!

– Моя школа, – одобрил дядя Петя сбитого шмеля. – Ворошиловский стрелок. Хватит, хватит, на сегодня достаточно…

И, не глядя, завалил последнего мохнача.

Музыка стихла, остались лишь барабанчики. Тук-тук, тут-как-тут: на мосту, на посту… Из леса, с той стороны поляны, вышла женщина. Толстая домохозяйка с круглым добродушным лицом. Китайский плащик, стоптанные каблуки туфель. Шляпка с цветком на ленте. Женщина моргала, словно недоумевая: почему она здесь? Что она тут делает? Шла в магазин за хлебом и молоком, мимо «Пирожковой», хотела свернуть на Иванова, в «Гурман», и нате вам: лес, птички, шмели, люди с пистолетами…