На громадном, вытоптанном до зеркального блеска поле, обнесенном высокой колючей оградой, харадримы согнали, наверное, тысяч десять новокупленных невольников. С женщин начали сбивать цепи, мужчин пока держали закованными.
На высокий помост, откуда было видно все заполненное рабами пространство, поднимались люди в дорогих, алых с золотом одеждах. Их было пятеро — все рослые, гордые, при оружии. Вместе с ними появился и старшина надсмотрщиков, что распоряжался в этом загоне для двуногого скота.
— Слушайте меня, вы, велбужий навоз! — крикнул он, слишком хорошо сложенный и красивый для этой работы мужчина, в котором за лигу была видна гвардейская выправка. — В великой своей милости необозримый, как песчаное море, правитель Тхерема, вам ведомого под именем Харад, говорит вам: каждый может заслужить себе свободу и богатство! Слышите — свободу и богатство! Если будете верно служить силе Тхерема!
По неисчислимой людской толпе пролетел ропот.
Надсмотрщик продолжал:
— Мужчинам мы предоставляем выбор — отправиться на золотые копи Тхерема или же вступить в его доблестное, непобедимое войско! Стать настоящими воинами великого Тхерема, навсегда избавиться от рабской доли! А когда падут города наших врагов, каждый такой город будет отдаваться вам на три дня, и все, что вы захватите в нем, станет вашим! Мужчины, вступившие в войско, получат женщин! Каждый сможет стать десятником, сотником или даже тысячником, если будет исправно нести службу! А теперь, кто хочет на копи — за ворота!
Толпа не шелохнулась. Кажется, все перестали даже дышать.
Однако харадским заправилам, похоже, нужны были руки и на золотых рудниках.
Дюжины три стражников с короткими копьями принялись оттаскивать людей за ворота, выбирая тех, что постарше и не столь крепок. Отчаянные вопли и мольбы воинов ничуть не волновали.
— Я могу, я могу быть воином! — вопил один из несчастных. Потеряв самообладание, он бросился на стражника — и покатился на землю, сбитый с ног тупым концом копья. Даже не посмотрев на него, воины подхватили бунтовщика за ноги и поволокли за ворота.
Другие пробирались все глубже и глубже в толпу: они были смелы, эти харадримы, — рабы, даже скованные, могли просто задавить надсмотрщиков числом.
Пара надсмотрщиков оказалась возле Серого. Рыбак стоял, скрестив руки на груди; один из стражников брезгливо взглянул на немолодого и, верно, никуда уже не годного невольника.
— Грар’д эрмон! [1] Воин грубо схватил Серого за плечо, рывком повернув к себе. И — внезапно замялся, словно пытаясь что-то вспомнить, поднес ладонь ко лбу.
— Иншах’кр эрмон’в, Сатлах! [2] Воины прошли мимо. Серый тяжело вздохнул, гордо расправленные плечи его внезапно ссутулились — он в один миг словно бы постарел на много лет.
— Как тяжело… — пробормотал он, сам, похоже, не понимая смысла этих слов. — Сил совсем нет…
ИЮЛЬ, 30, ОКОЛО ДВУХ ЧАСОВ ДО ПОЛУНОЧИ, ПРЕДМЕСТЬЕ ХРИССААДЫ
— Тьфу, тьфу и тьфу! — Малыш ожесточенно плевался. — Да чтоб его молотом расплющило, этот ветер! И песок! И жару!
— Что, у горнов никогда не жарился? — осведомился Торин.
— Сравнил! — фыркнул Малыш. — Разве ж там такой жар? От него только кровь по жилам быстрее бежит! А этот? Я словно кусок теста на противне!
— Тихо вы! — шикнул на друзей Фолко. — Рагнур же сказала, тут полно стражников. А псы у них за целую лигу слышат, как мышь нору копает!
— Подумаешь! — беззаботно отмахнулся Маленький Гном. Расставшись с полком, тангар вновь отбросил всякую осторожность, превратившись в прежнего беспечного удальца, радующегося любой схватке. — Что мы их, не уложим?
— Да, в голове у тебя точно от жары все помутилось, — заметил Торин. — Ладно, все, молчок!
Они укрывались в негустой рощице неподалеку от предместий Хриссаады.
Позади остался трудный двухнедельный путь через Харад — окольный, потайной, тревожный. Узкая нить караванной дороги к Умбару петляла среди разлегшихся, словно золотые змеи, песчаных барханов, и вся она тщательно охранялась. Колодцы и оазисы попадались редко, и каждый окружало двойное кольцо воинов.
Если бы не Рагнур, друзья вряд ли достигли бы харадской столицы. Вокруг расстилался совершенно новый, незнакомый ни гномам, ни хоббиту мир, мир раскаленной, безводной пустыни, где безраздельно властвовало только солнце. Не ласковое и дарящее жизнь, а губительное и всеуничтожающее. Идти можно было только ночами.
Но не только солнце, жара и безводье преграждали путь друзьям. Какая-то иная Сила упорно стремилась не пропустить их на юг, норовя раздуть шуточные перебранки в настоящие, до крови, драки, в нелепые беспричинные ссоры по любому поводу и даже вовсе без повода. Удивлялся даже Рагнур.
— Ничего не понимаю, — устало и мрачно бросил он, когда они с Малышом едва-едва не пырнули друг друга ножами. — Что со мной? На меня словно бы давит что-то… Изнутри откуда-то…
— Не только на тебя, — негромко откликнулся Фолко. — На всех нас… и хочу сказать, не только на нас четверых, но и на весь Харад… и Кханд… и Умбар…
Фолко острее всех чувствовал этот напор. Не гнетущую к земле тяжесть, что навалилась на Фродо, когда Хранитель Кольца приблизился вплотную к черной твердыне Саурона, — но словно бы бьющий в лицо ветер, бьющий, а потом пронзающий насквозь и разжигающий в душе незатухающий пожар ярости.
Гнев мог прорваться наружу в любой момент, тут уж не спасут никакие талисманы и обереги. Клинок Отрины ожил, но помочь хозяину, видно, не мог уже ничем. Перстень принца Форве, однажды указав хоббиту дорогу на юг, мог лишь направлять их путь, но вот противостоять безумию могла одна только воля.
По мере сил Фолко пытался разобраться в происходящем. При помощи перстня эльфов он старался нащупать средоточие противостоящей Силы, понять, откуда она истекает, и, быть может, кто стоит рядом?
Однако с завидным постоянством повторялось одно и то же видение: свет, слепящий свет, так схожий с тем, что властвовал здесь, в прокаленной пустыне Харада. Свет, в котором тонуло все окружающее, свет, пожиравший даже тени; здесь не было места ни ночи, ни мраку. Для лучей, казалось, не существовало преград, они пронзали насквозь скалы и редкие деревья, стены старой Хриссаады и тот самый холм, на котором засели друзья. И приходилось напрягать все силы, чтобы удержать себя, — каждый поступок друга выглядел оскорбительным, каждое слово — насмешкой, а каждое собственное деяние — единственно правильным и неоспоримым…
Едва четверка покинула Умбар, Рагнур-кхандец, белозубо посмеиваясь, посоветовал друзьям снять и спрятать подальше доспехи.