Из второго коридора я повернул в третий.
Да, сложный вопрос. В научных утверждениях все-таки точнее определяется положение отдельной особи в стае: после института – стажер, потом – м. н. с., а там, глядишь, и старшего кинут; кандидаты, доктора… Словом, есть какое-то понятие о рангах. У этих же, на мой взгляд, полный кавардак. Говорят, можно сначала стать писателем, а уж потом поступить в литинститут. Не понимаю я этого. По-моему, писателем либо являешься, либо нет. Это как национальность. И ни диплом, ни возраст ни при чем.
Я шагал уже четвертым коридором и с удивлением начинал замечать, что места пошли какие-то мучительно знакомые. Когда же передо мной раскрылся холл, и женщина-администратор понимающе улыбнулась из-за стойки, все стало ясно. Я обошел «Флогистон» по периметру и вернулся в исходную точку.
– Обратите внимание на указатели! – крикнула мне хозяйка замка.
К счастью, у кольцевой планировки все же есть одно неоспоримое достоинство: независимо от того, в какую сторону пойдешь, рано или поздно все равно набредешь на нужную тебе дверь. За некоторое количество проходов. Я снова пустился в путь, на этот раз внимательно разглядывая указатели, и очень скоро окончательно разобрался в топографии «Флогистона». Оказывается, в конце каждого коридора имелось ответвление – еще один маленький коридорчик, ведущий в… э-э… бастион той же квадратной планировки. Такие бастионы были возведены хитроумными, строителями замка на каждом из четырех углов.
И вот, наконец, передо мной дверь с вожделенной цифрой 6. Я постучал.
– Угу, – донеслось изнутри. Довольно приветливо.
За дверью оказалась небольшая прихожая. Направо – крутая деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Там, судя по всему, и располагались мои апартаменты. Можно было сразу подняться к себе, но дверь в комнату нижнего уровня была распахнута, из вежливости хоть нужно было заглянуть к соседу.
Молодой писатель оказался не так уж трогательно молод. Несколькими годами старше меня. Впрочем, я-то себя считаю еще достаточно юным. Он полулежал на кровати среди разбросанных машинописных страниц и с унылым видом теребил курчавую свою бороденку.
– Добрый день, – сказал я, – в соседи принимаете? Писатель сощурился на меня и сел.
– А! – сказал он. – Смена идет!
– Да вот, наверх к вам. С завтрашнего дня у нас тоже семинар.
– Литератор? – тревожно спросил он.
– Ну что вы! Программируем помаленьку.
– Хорошее дело, – разрешил он, – надежное… Грусть в его голосе как бы означала, что сам он давно мечтает сделаться программистом, да вот, не дает Бог счастья. Мне даже стало его жалко, захотелось хоть как-то подбодрить молодого писателя.
Я протянул ему руку и назвал себя.
– Бакалаврин, – сказал он в ответ, – Михаил. Миша, словом.
– А-а…– протянул я, любезно удивляясь. – Кажется, что-то…
Миша скривился.
– Брось, не надо этого. Сроду никто меня не печатал и печатать не собирается. Как выяснилось…
Он смахнул листки на пол и плюхнулся на кровать.
– Вдули мне на семинаре. Всыпали по первое число… Я молчал, проникаясь сочувствием.
– Вишневская на семинаре так и заявила, – продолжал Миша. – Читаю, говорит, и ужас берет. В наше, говорит, сложное время литература не должна сеять сомнения и внушать опасения, она должна повести читателя за собой, снабдить его конструктивной программой, придать ему заряд бодрости и социального оптимизма…
В общем, все правильно объяснила, так что никто из издателей мои творения и читать не стал.
– А кто она такая?
Бакалаврин скосил на меня ближний глаз.
– Ну ты даешь! «Имя для ветра» читал? Я порылся в памяти, силясь припомнить.
– «Имя для птицы» читал. «Имя для сына». А вот для ветра… Нет, не попадалось.
– Да ну?! – весело изумился Бакалаврин. – Вишневскую не читал? Не может этого быть, ее же в школе проходят!
Я пожал плечами.
– Вот что, – сказал Миша, садясь на кровати. – Ты, я вижу, устал с дороги. Давай, располагайся-освежайся, а я пока чаек организую. Турецкий, правда. Говорят, радиоактивный. Но можно и кофе. С «цирконием».
Спустя полчаса мы сидели у него в комнате и пили чай. Я принес запасенную в дорогу колбасу. Бакалаврин подал шпиг и на большой тарелке разнообразные соления с местного рынка.
– М-м-да-а, – протянул я задумчиво, глядя на разложенную снедь, – такую закуску грешно есть…
Писатель удивленно уставился на меня.
– Откуда ты знаешь?
– Что знаю? – не понял я.
– Нет, нет! Все правильно! Продолжай. Сегодня можно, пожалуй.
– Я говорю: «грешно есть помимо водки» Помнишь, откуда это?
– Еще бы! – кивнул он, и тут в дверь постучали.
– Заходи, заходи, Еремушко! – прокричал Бакалаврин. На пороге появился средних лет мужчина со светлыми, чуть вытаращенными глазами, бородатый, однако, в отличие от бакалавринской борода его была черной и густой. Меня удивила его одежда, особенно какой-то длиннополый, приталенный пиджак, перевязанный узорчатым пояском.
– Что, страстотерпцы, – пробасил он, – взалкали?
– Взалкали, свет наш! Как тут не взалкать? – в тон ему отвечал Бакалаврин.
Мужчина покачал головой.
– Смотри, Мишка! В который раз уж за два дни разговляешься! Грех тебе!
– Да это не я, Еремушко, – уныло возразил Бакалаврин, – сосед вот приехал новый. Из Сибири. Устал с дороги. Ну и говорит… А я даже и рта не раскрывал. Вот те крест!
Еремушко повернулся ко мне.
– Так это ты меня звал? – спросил он строго. Конечно, я понимал, что ребята просто дурачатся, разыгрывают специально для новичка маленький спектакль. Я и сам эти штучки люблю, жаль только, что так стильно, как у Еремушки, у меня, наверное, не получится…
– Рад бы позвать хорошего человека, – сказал я, – да нечего поднести…
Еремушко усмехнулся.
– Хитер! Под лукавой звездою рожден, в горностаев день,.. да ведь на куриной зорьке! Нынче остерегись – светила к тебе не благоволят. Эвона, Луна в оппозиции! Да и прочее… так себе. Эту ночь дома сиди, а приспичит куда идти – пуще всего гляди под ноги, кабы не вышло какого увечья. О том звезды шепчут…
Бакалаврин тихонько кашлянул.
– Еремей, погоди. Затянул опять о своих звездах. Как насчет главного-то?
Еремушко вздохнул, поднял полу кафтана и из заднего кармана брюк вынул немалую четырехгранную склянку с прозрачной жидкостью.
– Печаль-то размыкаешь, – произнес он, утверждая склянку посреди стола, – да вкусишь ли от плода горького, плода истинного?