Впрочем, не во сне, а в отрывке из рассказа. К которому я, между прочим, никакого отношения не имею… То, что произошло как бы между нами в этом отрывке, на самом деле является достоянием литературы в целом, просто у них, у писателей, так принято: хлебом их не корми – дай перед читателем догола разоблачиться! В тексте, разумеется. Так от первого лица и шпарят…
Я вздохнул и, перегнувшись через подоконник, опустил Алину на руки Бакалаврину.
– Тяжела ты, шапка Мономаха, – сказал Миша, – смотри-ка, человек еле дух переводит.
– Перестань, – поморщилась Алина. – Хоть теперь-то не зубоскаль. Делай свое дело.
Я посмотрел на нее с удивлением.
– Теперь ты, – сказал мне Бакалаврин, – помочь?
– Обязательно, – ухмыльнулся я. – Отойди-ка подальше. Легко вспрыгнув на подоконник, я ступил на кирпичный карнизик, аккуратно закрыл за собой окно и только после этого… нет, не спрыгнул, а изящно спланировал на мягкую, теплую, на такую близкую землю…
И угодил ногой в глубокую рытвину, упрятанную в траве. Едва коснувшись земли, не завершив еще полета, я почувствовал вместо надежной опоры под левой ногой край какого-то страшного провала.
«Не вовремя как»,– пронеслась отчаянно спокойная мысль. Сейчас же вся совокупная тяжесть различных частей моего любовно взращенного тела обрушилась на неловко подогнутую лодыжку. Там что-то коротко хрустнуло. «Травма голеностопа, – успел еще подумать я. – Идиот, кто тебя просил так сигать?»
От этой мысли острая нестерпимая боль прострелила меня насквозь, и я свалился на мокрую траву.
– Ты чего? – спросил Бакалаврин, появляясь в небе надо мной.
– Яма! – прошипел я и приподнялся на локте. Алины поблизости не было. – Яма расперетудытвоютакая!
– Ладно, поднимайся. – Бакалаврин подхватил меня под мышки и поставил на ноги. – Идти можешь?
– М-м! – замычал я, пытаясь наступить на больную ногу.
– Ну, держись, – Миша подставил плечо, – как-нибудь доскачем. Тут недалеко.
И мы поскакали. В народе для хромых придумана меткая, хоть и безжалостная кличка: рупь-двадцать. Я под это обидное прозвище не подходил, в моей походке мелочи не набралось бы и на троячок.
За углом нас уже заждались. Из открытого окна каминного зала торчали головы.
– Ну что там у вас?
– Помогите забраться человеку, – распорядился Бакалаврин и, подсаживая меня, добавил:
– Водкой надо будет ногу растереть…
Салон научной мысли и впрямь оказался неплох. Огромный камин, отделанный плиткой теплых тонов и медным листом тонов огненно-горячих занимал всю стену. Еще не затопленный, он, казалось, уже грел комнату. Возле камина лежали заботливо приготовленные поленья, на крючьях специальной стойки были развешены чугунные принадлежности: грозного вида щипцы, будто специально предназначенные для сокрушения ребер и вырывания печени, какие-то метелочки и лопаточки на длинных витых черенках и, наконец, мощная кочерга с отполированной ладонями медной рукоятью.
Большие окна зала были занавешены шторами белого атласа в шикарную кабинетную складку, покойные кресла окружали низкий восьмиугольный столик. На полу, конечно, ворсистый ковер.
Впрочем, все это я разглядел лишь со временем, поскольку, едва перевалив через подоконник, был окружен всеобщей заботой, как инвалид Великой и Беспощадной войны с однообразием жизни. Меня усадили в кресло, разули, велели шевелить ногой, спрашивали без перерыва: «Так не больно? А так?» На что я, смущённо улыбаясь и поглаживая сильно заплывший сустав, отвечал:
– Да ерунда! Сам виноват. Фанера, что возьмешь?
По всему выходило, что получил я простое растяжение связок. Окончательное заключение сформулировала Алина:
– Жить будет, – сказала она, – но с фортепьяно придется расстаться.
– Ну-ка, сейчас мы его полечим! – засуетился Миша. Он стал раскладывать принесенную снедь на столе.
– Грибы, грибы же где? Хлеба порежьте! Алина! Расставляй-ка, благословясь, посуду! Горчицу брали?
Я не без удивления следил за его медицинскими приготов¬лениями.
Наконец, стол был накрыт.
– Ну, кажется, все, – удовлетворенно сказал Миша и повернулся ко мне, будто предоставляя слово, – давай!
– Что давать? – не понял я.
Бакалаврин досадливо скривился.
– Неужели не дошло с первого раза? Да погляди же ты на стол! Что ты здесь видишь?
– Ну, жратву, – сказал я.
– Закуску, – тихо шепнул мне кто-то на ухо.
– Ну, закуску, – повторил я, все еще не понимая, чего от меня хотят.
– А можно ли ее есть, эту закуску?
– Можно, но… – снова прошептали позади.
– А-а! – сообразил я. – Эту закуску «грешно есть помимо водки»!
Из-за спин вдруг выступил Еремушко с целой охапкой бутылок в руках. Странно, в нашей процессии я его не замечал. Все вздохнули, как мне показалось, с облегчением и принялись разгружать Еремушку, а он, откупорив одну склянку, направился ко мне.
– Терзаешься, неразумное чадо? – произнес он с укором.
– Терзаюсь, Еремушко, – улыбнулся я, – как тут не терзаться?
– Не рек ли я тебе, говоря: остерегись?
– Рек, – я с удивлением припомнил, что Еремей действительно предсказывал мне травму и велел смотреть под ноги. Вот тебе и звезды! Эффектно, черт возьми!
– А ну, покажи уязвление, – сказал Еремушко, наливая водки себе в ладонь.
Он мял и разглаживал мой поврежденный сустав, пока не втер в него стакана полтора зелья. Еще полстакана пошло на компресс.
– Хватит, кажись, – произнес он, наконец, и принялся окутывать компресс полиэтиленом.
– Конечно, хватит! – сказал я, косясь на остатки жидкости в склянке. – Спасибо огромное! И давайте вернемся к нашим бокалам.
Я обулся кое-как и, схватив Еремея за руку, энергично ее потряс.
– Давайте выпьем за тех, кто милость к падшим с первого этапа проявлял!
– Призывал, – сказал Бакалаврин.
– Что? – не понял я.
– «Милость к падшим призывал», – повторил Миша.
– Ну, неважно! – я махнул рукой и налил Еремушке и себе. – Приятно констатировать, что нынешняя литература, в вашем лице, – я сделал широкое обнимающее движение, – это литература действия. Призывами-то нас нынче не удивишь. Призывай – не призывай… Впрочем, о чем это я? Словом, пока не забыл; спасибо вам, друзья, еще раз. За ваше здоровье!
Окно вдруг стукнуло, и в комнату бесформенной кучей ввалилась часть наружной тьмы. Грянувшись об пол, она потянулась кверху и стала Фомой.
– Пьете? – спросил Фома, как и в первый раз, но из-за одышки в голосе его звучало не осуждение, а надежда.