— Есть разница! И еще какая! — кричит Верблюд. — И вообще, откуда ты про меня знаешь, черт тебя дери?
— Как-то раз вы говорили о сыне, когда напились, — тихо говорю я.
Верблюд окидывает меня пристальным взглядом. Потом лицо его искажается. Он подносит непослушную руку ко лбу.
— Вот те на, — говорит он. — Вот те на. А я и не знал, что ты знал. Что ж ты мне не сказал?
— Я думал, вы помните, — отвечаю я. — Но он особо ничего не рассказывал. Просто сказал, что вы сбежали.
— Просто сказал? — Верблюд резко поворачивается ко мне. — Просто сказал? Что это значит, черт возьми? Вы что, разговаривали?
Я опускаюсь на пол и утыкаюсь подбородком в колени. Похоже, ночка будет долгая.
— Что значит просто сказал? — кричит Верблюд. — Я кого спрашиваю?!
Я вздыхаю.
— Да, мы разговаривали.
— А когда?
— Не так давно.
Он ошеломленно на меня глядит:
— Но зачем?
— Он будет ждать нас в Провиденсе. Заберет вас домой.
— Э, нет! — Верблюд отчаянно трясет головой. — Ни за что!
— Но Верблюд…
— Какого черта вы лезете не в свои дела? Не имеете права!
— У нас не было выбора! — ору я, но тут же себя одергиваю. Зажмурившись и взяв себя в руки, повторяю: — У нас не было выбора. Нужно было что-то делать.
— Я не могу вернуться! Вы же не знаете, что случилось. Я им больше не нужен.
Губа у него трясется, он закрывает рот и отворачивается. Миг спустя плечи его начинают подрагивать.
— Ах ты, черт! — говорю я и, повысив голос, кричу в открытую дверь: — Вот спасибо, Уолтер! Ты сегодня очень помог! Ах, как я тебе признателен!
— Отвали! — отвечает он.
Я гашу керосиновую лампу и укладываюсь на свою попону. Но, едва коснувшись ее колючей поверхности, снова сажусь.
— Уолтер! — кричу я. — Эй, Уолтер! Если ты не собираешься ложиться, я займу постель!
Ответа нет.
— Слышишь? Я сказал, что займу постель.
Обождав минуту-другую, я переползаю на ту сторону комнатушки.
Когда мужчина изо всех сил старается не расплакаться, он издает в точности такие звуки, как доносятся попеременно из углов, где устроились на ночь Уолтер и Верблюд. Так что мне всю ночь напролет приходится прятать голову под подушкой, чтобы их не слышать.
Меня будит голос Марлены:
— Тук-тук. Можно?
Я распахиваю глаза. Поезд остановился, а я непонятно как умудрился проспать все на свете. Но я потрясен еще и потому, что мне снова снилась Марлена — и сперва я подумал, что все еще сплю.
— Эй! Есть кто-нибудь?
Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на Верблюда. Он беспомощно лежит на раскладушке с расширенными от страха глазами. Дверь комнатушки мы всю ночь не закрывали.
— Минуточку! — я выскакиваю ей навстречу, плотно прикрыв за собой дверь.
Марлена между тем уже забирается в вагон.
— Эй, привет! — говорит она Уолтеру, который все еще жмется в углу. — Вот ты-то мне и нужен. Твоя собачка?
Уолтер тут же поднимает голову.
— Дамка!
Марлена наклоняется, чтобы ее выпустить, но Дамка вырывается и с грохотом обрушивается на пол. Поднявшись на лапы и добравшись до угла, она набрасывается на Уолтера, лижет его прямо в лицо и так виляет хвостом, что вновь падает на пол.
— Ох, Дамка! Где же ты была, гадкая, гадкая девочка? Ох, и заставила меня поволноваться, гадкая, гадкая девочка! — Уолтер подставляет ей лицо и голову, а она крутит хвостом и повизгивает от удовольствия.
— Где она была? — поворачиваюсь я к Марлене.
— Бежала вчера вдоль поезда, когда мы отправлялись, — отвечает она, не отводя взгляда от Уолтера и Дамки. — Я ее заметила в окошко и сказала Агги. Он лег на живот на платформу и ее подобрал.
— Август? — спрашиваю я. — Неужели?
— Да. И сказал, что в знак благодарному она его укусила.
Уолтер обхватывает собачку обеими руками и зарывается лицом в шерсть.
Марлена еще некоторое время на них глядит и направляется к двери.
— Ну, ладно. Я, пожалуй, пойду.
— Марлена, — тянусь я к ее руке.
Она останавливается.
— Спасибо! — говорю я, опуская руку. — Вы даже не представляете, что она для него значит. То есть для нас.
Она бросает на меня едва заметный взгляд с полунамеком на улыбку и тут же переводит его на спины своих лошадок.
— Да-да. Думаю, что представляю.
Когда она выбирается из вагона, на глаза у меня наворачиваются слезы.
— Ну, кто ж его знает… — говорит Верблюд. — А вдруг он, в конце концов, человек?
— Кто? Август? — переспрашивает Уолтер. Наклонившись, он хватает сундук за ручку и волочет по полу. Мы приводим комнату в дневной вид, но Уолтер справляется с задачей в два раза медленнее, чем обычно, потому что держит под мышкой Дамку. — Не верю.
— Да можешь уже выпустить, — говорю я. — Дверь-то закрыта.
— Он спас твою собачку, — продолжает Верблюд.
— Знал бы, что моя — не спас бы. Дамка поняла. Потому-то его и укусила. Да, ты поняла, правда ведь, малышка? — Он подносит ее к лицу и принимается сюсюкать. — Да, Дамка умная девочка.
— А почему ты считаешь, что он не знал? Марлена ведь знала.
— Даже не сомневаюсь. Да в этом жиде вообще ничего человеческого нет!
— Эй ты, выбирай выражения! — ору я.
Уолтер замолкает и пялится на меня.
— Что? Но ты ведь не еврей, а? Послушай, прости. Я не хотел. Так, просто думал подколоть.
— Да, подколоть! — продолжаю орать я. — Вечно кто-то пытается подколоть, а мне это чертовски надоело! Если ты артист, то подкалываешь рабочих. Если рабочий — поляков. Если поляк — евреев. А если карлик… вот скажи мне, Уолтер, ты ненавидишь только евреев и рабочих или поляков тоже?
Уолтер краснеет и опускает глаза.
— Кто сказал, что я их ненавижу? Разве я хоть кого-то ненавижу? — Помедлив, он добавляет: — Уж если кого и ненавижу, то Августа. Потому что он помешанный, да еще и сукин сын.
— Не могу не согласиться, — хрипит Верблюд.
Я перевожу взгляд с одного на другого и вздыхаю:
— Да. Пожалуй, не можете.
В Гамильтоне температура зашкаливает за тридцать, беспощадно жарит солнце, а у нас пропадает лимонад.
Продавец прохладительных напитков, оставивший свой огромный смесительный бак без присмотра всего на пару минут, врывается к Дядюшке Элу в убеждении, что это разнорабочие.