Ворон не мог сказать, сколько прошло времени с того момента, как боевик прекратил стрельбу, а сил на то, чтобы взглянуть на часы, уже не осталось. Но вот снаружи, сначала еле слышно, а затем все отчетливее, послышался какой-то нарастающий шум. Звук быстро приближался. И вот уже Ворон узнал в нем шум дизеля армейского БТРа. Бронетранспортер въехал на хоздвор пилорамы и остановился. Сейчас же на его борту вспыхнул осветительный прожектор. Световой луч пробежал по снегу, задержался на мгновение на трупах убитых бандитов и уперся в ворота сарая. После чего снаружи раздался так хорошо знакомый Ворону голос его бывшего командира капитана Овчинникова:
– Ворон, жив?! Отзовись!
Он хотел ответить, но губы предательски задрожали, и он не смог вымолвить ни слова. Но Овчинников каким-то образом почувствовал его присутствие (от радости и волнения Ворон не сообразил, что на его местонахождение указывали оставленные им следы на снегу), и уже через несколько секунд за воротами сарая вновь послышался его голос:
– Ворон! Я иду к тебе! Не стреляй!
С электрическим фонарем в одной руке и с автоматом в другой Овчинников втиснулся в сарай и, отыскав укрывшегося в углу друга, облегченно произнес:
– Живой? Вот и молоток.
* * *
Он то терял сознание, то вновь приходил в себя. В очередной раз вынырнув из забытья, Ворон услышал над собой голос Овчинникова:
– Держись. Скоро доедем.
Действительно, где-то совсем рядом раздавался натужный рев двигателя, а тело тряслось и раскачивалось, в то время как перед собой Ворон видел одно ночное небо. Тогда он с трудом повернул голову и увидел рядом с собой Овчинникова, расположившегося на броне БТРа, привычно подогнув под себя ноги. Слева и справа от Антона сидели бойцы из его оперативно-боевой группы.
– Лежи, лежи, – поспешно сказал Овчинников, заметив движение своего друга.
Он подался вперед, и Ворон почувствовал, как друг подкладывает ему под голову рукав расстеленного на броне армейского бушлата. Он понял, что лежит на крыше десантного отсека бронетранспортера, на разложенных на броне бушлатах его товарищей, которые неожиданно пришли ему на выручку. Ворон с благодарностью посмотрел на своего прежнего командира. Но Овчинников, заметив его признательный взгляд, сейчас же возразил:
– Бондарева поблагодаришь. Это он нас к тебе направил, как только пробил номер трубы, с которой тебе Стриж звонил. До твоего Стрижа этой трубой пользовались ближайшие подручные Басаева. Представляешь, у радиоразведчиков не менее десятка радиоперехватов телефонных разговоров, которые вели бандиты с этой трубки. В общем, как только стало понятно, что звонок Стрижа элементарная подстава, Бондарев сразу послал нас к тебе. Я механику: «Жми, что есть мочи!» Хотя сам, чего греха таить, боюсь: опоздаем. А оказалось, ты сам справился. Всех духов уложил! – Овчинников бодро улыбнулся.
– Не всех, – еле слышно прошептал Ворон. – Один ушел.
– Видел я его следы возле опушки, – насупившись, пробурчал Овчинников. – Если б не ночь, можно было бы и с этим поквитаться. А в темноте его в лесу хрен найдешь! Ничего, мы с ним еще встретимся. Никуда он от нас не денется. Это я тебе обещаю, – уверенно закончил он.
Ворон хотел ответить другу, но, пока собирался с силами, кто-то из сидящих впереди бойцов громко обратился к Овчинникову:
– Товарищ капитан, вас Полсотни первый!
Пятьдесят первый, или Полсотни первый, был радиопозывным полковника Бондарева в последней чеченской командировке «Вымпела». Услышав о вызове командира, Овчинников тут же поднялся с колен и, сказав Воронину: «Я сейчас», проворно перебрался по броне в головную часть БТРа, где располагался радист с рацией.
Офицеры «Вымпела», включая начальника оперативного отдела полковника Бондарева, справедливо не доверяли портативным импортным радиостанциям, сигналы которых без особого труда перехватывали боевики с помощью частотных сканеров тех же зарубежных фирм. Поэтому, отправляясь на задание, оперативные группы «Вымпела» брали с собой отечественные радиостанции, более громоздкие, зато обеспечивающие по-настоящему скрытную и надежную радиосвязь.
Овчинников вернулся через несколько минут хмурый и злой. Встретившись с вопросительным взглядом Ворона, он поспешно отвел глаза. Но затем, не выдержав собственного молчания, ударил кулаком по броне и заговорил:
– Бондарев сообщил: ЧП во Владикавказе. Четверть часа назад начиненный взрывчаткой бензовоз, протаранив ворота КПП нашего военного госпиталя, врезался в больничный корпус и взорвался. Там сейчас страшный пожар. И пожарным никак не удается сбить пламя. Огнем уже охвачено почти все здание. По словам очевидцев, горят чуть ли не железобетонные стены и стальные листы на крыше. Бондарев вместе со следователями военпрокуратуры сейчас на вертолете вылетает туда. Так что на базе мы его скорее всего не застанем. – Овчинников замолчал. Но известие о случившейся во Владикавказе страшной трагедии продолжало мучить его, и уже через несколько секунд он снова воскликнул: – Горят стены и железная крыша. Да не напалмом же, в самом деле, был заправлен этот бензовоз!
В отчаянии от собственного бессилия Овчинников еще раз ударил кулаком по броне, после чего принялся разминать отбитую руку, и лишь тогда заметил, что Воронин пытается ему что-то сказать. Наклонившись к лицу раненого друга, он разобрал его слова:
– Это действительно напалм. Самый настоящий напалм... Сообщи Бондареву, чтобы он передал пожарным во Владикавказ... Это все Гамадов. Он уже изготовлял напалм в первую чеченскую. Когда Басаев со своими бандитами захватил Буденновскую больницу, у них были при себе канистры с самодельным напалмом... Стриж в прошлый раз сказал, что Басаев с Гамадовым готовят большой теракт... Этот взрыв во владикавказском госпитале их рук дело...
Говорить становилось все труднее. И, сказав последнюю фразу, Ворон вновь потерял сознание и уже не видел, как Овчинников опять связывался с Бондаревым и передавал полковнику его слова.
* * *
Басаев вынес из блиндажа портативный переносной телевизор и, установив его на деревянной колоде, принялся подсоединять сетевой шнур к вынесенному ранее автомобильному аккумулятору. Стоя в стороне, Гамид молча наблюдал за ним. Еще дальше от штабного блиндажа расположились шестеро дюжих моджахедов из личной охраны Верховного эмира.
– Сейчас русские будут свои новости передавать. Хочу послушать, что они сегодня скажут, – объяснил Басаев свои действия и довольно ухмыльнулся.
Он наконец подсоединил телевизор к аккумулятору и, включив его, настроил на первый общероссийский канал. Ровно в двенадцать, после традиционной заставки «новостей», на экране появилась фигура диктора в темном костюме.
– Траур надел, – усмехнулся Басаев. – Мы их всех заставим траур надеть.
Он обернулся к Гамадову, приглашая того разделить радость от успеха проведенной накануне крупномасштабной диверсии. Но Гамид остался невозмутим. Гибель Бадыра и Эльхана и, главное, безнаказанность русского капитана, застрелившего его ближайших помощников, отравляли Гамиду настроение. И даже известие о том, что в результате взрыва грузовика-бензовоза, начиненного изготовленной им зажигательной смесью, один из больничных корпусов владикавказского военного госпиталя практически выгорел дотла, не принесло ожидаемого удовлетворения.