Я уже вроде начинал догадываться, почему Рапалыч забрел сюда, и сам не верил своей догадке. Неужели?.. С другой стороны, он же местный, и если прожил здесь кучу лет, может знать всякие лазейки. К тому же Рапалыч – старатель, то есть привык соваться в разные места, куда другие, как правило, не суются. И он не только местный, не только старатель, он еще и хитрющий пронырливый старикан, даром что пьяница!
Расселина становилась все глубже, впереди уже виднелся ров, в который она вливалась. В свете звезд поблескивало железо и стекло, дальше чернела стена. В этом месте на ней не горело ни одного фонаря, ближайший был далеко слева. Бормотание смолкло. Что он там делает? Достигнув рва, старик остановился, и мы с Калугой замерли, прижавшись к склону расселины. Хорошо, что на нем ничего не росло, а то шелест выдал бы нас. Рапалыч помедлил и свернул влево. Захрустело битое стекло под его ногами. Тихо, но по возможности быстро мы пошли дальше – ров был глубже расселины, в наполнявших его завалах железа, земли и глины старика можно было запросто потерять.
В той стороне, куда он повернул, посреди рва высился покатый темный горб. Я не смог понять, что это, и когда Рапалыч исчез позади него, ускорил шаг.
– Мы теряем его, – едва слышно пробормотал Калуга.
Тут у него под ногой хрустнуло – какая-то вконец проржавевшая железка сломалась, не выдержав веса дородного тела.
Калуга замер, выпучив глаза, а я остановился с поднятой ногой. Тихие шорохи, которые при перемещении издавал старик, смолкли. Пауза, а потом впереди стукнуло, грюкнуло, что-то осыпалось, мелко задребезжало…
– Слиться хочет! – Калуга бросился вперед. – За ним!
Рискуя, что нас услышит патруль со стены – хотя на ней было тихо и темно, и никто, кажется, в этот момент там не проходил, – мы побежали. Я едва не подвернул ногу на обломке рельсы, перескочил через смятую бочку, пересек поляну, поблескивающую битым стеклом, которое хрустело и ломалось под подошвами. Наконец, разглядел, что темный горб – продолговатая земляная насыпь непонятного происхождения, обогнул ее и едва не свалился в дыру, открывшуюся под ногами. Рядом Калуга упал на колени и включил фонарик, повернув его так, чтобы со стены не было видно луча. Лаз наискось уходил под насыпь, из глубины его доносились сдавленные пыхтения и проклятия. Я присел рядом с охотником, заглянул. Узко, но не настолько, чтоб не пролезть. Рапалыч втиснулся, значит, и мы сможем – вон, задница стариковская видна, шурует там на четырех костях…
– Первый, – сказал я, закинул «Карбайн» за спину и полез в дыру.
– Второй! – бодро откликнулся Калуга, следуя моему примеру.
Он перемещался медленнее, поскольку был, во-первых, толще, а во-вторых – с фонариком в руках. У меня фонаря не было, у старика тоже – он что же, собирался в полной темноте тут ползать? А может, полез сюда только чтобы скрыться от нас, а на самом деле направлялся не к этой дыре? Да нет, место ему явно знакомо, вон как резво ползет, вовремя нагибая голову, чтобы не цеплять свисающие с земляного свода непонятные лохмотья… Корни, сообразил я. Это сухие, давно мертвые корни.
Луч фонарика в руках Калуги качался, по лазу прыгали тени, все вокруг рябило и мигало. А у меня вдруг включилось ночное зрение – само собой, без мысленной команды. Луч сразу поблек, превратился в белесый конус, а впереди возник дымчатый силуэт, выглядевший довольно необычно потому, что Рапалыч сейчас полз на четвереньках, обратившись ко мне спиной, а точнее – задницей.
Подземный ход изогнулся, стал шире, и тут, наконец, мне удалось ухватить старика за каблук. Я рванул, едва не сдернув с него сапог, он в ответ попытался меня лягнуть. Повернулся, ругаясь дрожащим скрипучим голосом, и поднял руку со знакомым огнестрелом. Клац! Клац! – выстрелов не было, пушка ведь была двухзарядная, и обе пули рыжий кочевник выпустил в небо у ворот Чума.
Схватившись за стволы, я дернул оружие на себя, вырвал из немощной руки и ткнул старика в лицо. Не очень сильно, но ему хватило – Рапалыч хрюкнул и упал. Зашарил у пояса. Ты смотри, какой активный старикан, еще и нож пытается достать! Пришлось усесться на него сверху и пару раз вмазать, предварительно стащив правую перчатку, чтоб не сломать вшитыми в нее железными колпачками и пластинками древнюю черепную кость. Потом я отобрал нож и для порядка стукнул Рапалыча еще раз, но уже совсем слабо, а то еще ненароком двинет коньки. Добравшийся до нас Калуга освещал расправу фонариком и подзуживал меня, чтобы добавил еще, – болотному охотнику, обладателю избыточного веса, беготня в темноте и ползание по норе дались тяжелее меня, он запыхался, измазал лицо в земле, поцарапал лоб и был недоволен.
Рапалыч сопротивлялся вяло, погоня отняла у него последние силы. Старик что-то хрипло каркнул, когда я сорвал с его пояса сумку, и попытался оттолкнуть мои руки, когда полез к нему за пазуху. Там обнаружился роскошный кожаный кошель, в котором звякали монеты. На кошеле был вышит череп и перекрещенные стволы под ним.
– Мое, мое! – обиженно скрипел он, пытаясь вырвать у меня добычу.
Я отпихнул трясущиеся руки, удостоверился, что у старика не осталось никакого оружия, слез с него и уселся по-турецки. Рапалыч тоже сел, скрипя суставами, прикрыл глаза от луча, который Калуга направил ему в лицо. Я подбросил звякнувший кошель на ладони и сказал:
– Твое? Ты это снял с мертвеца только что. И ствол тоже. Ни с кем не поделившись, сбежал. За такое могут и к дереву прибить, Рапалыч.
– Откуда мое имя знаешь, щенок? – заволновался он. – Ты меня ударил! Старость уважать надо, мудрость мою, а ты ударил старика, два раза ударил… три… ой, болит теперь, ты ж мне зуб мог выбить… последний… Кто ты такой? Я тебя уже видал, закопай тебя аномалия! Отдай мой хабар, я его честным трудом добыл!
Засунув трофейный кошель в карман, я ответил:
– Ты меня видел давно, когда я покупал у тебя арт, но это неважно. Еще раз видел вместе с двумя другими, когда мы убегали с фермы. То есть не убегали – бежали за девчонкой, схватившей тоник… в смысле – зеленку, а перед тем швырявшей в вас камни. Как ее… Зóря, да?
Пока я говорил, Калуга поставил фонарик на землю, направив луч вверх. Глаза у Рапалыча от такого потока сведений стали совсем мутными, а голова затряслась сильнее. Он растерянно потер морщинистый лоб, и я почти что услышал, как скрипят старые мозги, пытаясь переварить все это. Калуга, на удивление, молчал. Я покосился на него – охотник сидел, поджав ноги, и пялился вверх. Привстал, постучал кулаком по невысокому своду и сказал:
– Слушай, брат, я тут подумал… Мы не под землей. То есть под землей, но не в ней.
– И что это значит? – спросил я.
– Да ты оглядись повнимательней, стенки пощупай, пол, – он снова стукнул кулаком в свод, выкатив глаза. – Слушай, это вроде так невероятно, но я понял! Мы внутри корня. Он сгнил, и гниль эта его мутантская как-то зацементировала стенки… То есть осталась полость – вроде извилистой трубы в земле. А мы – внутри. Это корень того самого дерева, про которое я рассказывал, вот почему он такой здоровенный. Значит, он тянется внутри холма до самой вершины, до остатков ствола. Помнишь ту загогулину, снизу ее хорошо видно? Вот она и есть остатки дерева, и корень идет прямиком туда. Не, ну, вряд ли прямиком, скорее уж извивается по-всякому внутри холма, но ты меня понял. А, брат, что ты на это скажешь?