Настоящий цирк, разумеется, начался на границе. Нас ждала огромная толпа: знать в первых рядах, прочий же сброд орал и вытягивал шеи в порядочном отдалении. По указанию Детчарда я вышел из кареты, и крики стали еще громче, чем прежде: раздалось оглушительное троекратное «гав», которое является немецким аналогом «гип-гип-ура». Какой-то тощий седой старикан, прихрамывая, вышел вперед и принялся кланяться и целовать ручки, хриплым голосом поздравляя меня с прибытием.
— Маршал фон Зальдерн, коннетабль Штракенца, — прошептал Детчард, и я стиснул старому хрычу руку, а тот изливался в любезностях, настаивая, что это величайший день в истории Штракенца.
Я, в свою очередь, заверил его, что ни один гость не прибывал в Штракенц с таким удовольствием, и если их гостеприимство лишь предвестие будущего теплого приема, то я самый счастливый человек в целом свете, ну и тому подобное. В ответ они заорали и захлопали; потом начались представления, я провел смотр почетного караула из штракенцских гренадеров, и мы продолжили путь. Фон Зальдерн ехал в моей карете, чтобы знакомить меня с достопримечательностями, как то: поля, деревья и прочая — старикан оказался шустрым как кузнечик и трещал без умолку, что я принимал с королевским великодушием. Потом он покинул меня, предоставив мне махать рукой людям, выстроившимся вдоль дороги на всем ее протяжении, а издалека доносился ужасный грохот — это салютовали пушки. Мы въехали в предместья города Штракенц.
Народ был теперь повсюду: люди толпились на мостовой, выглядывали из окон, висели на оградах, и все вопи ли как сумасшедшие. Повсюду флаги, кокарды, бравурная музыка; тут впереди появились очертания огромной арки, и экипаж стал замедлять ход.
Гомон несколько поутих, и я заметил, что к карете приближается небольшая процессия из высокопоставленных лиц в мантиях и шапочках с плоским верхом. Возглавлял ее здоровяк, несущий что-то на подушечке.
— Ключи от города, — прохрипел фон Зальдерн. — Для верноподданого вручения вашему высочеству.
Не долго думая, я открываю дверцу и выпрыгиваю; как я потом понял, этот поступок был неожиданным, но, как оказалось, удачным. Толпа при виде меня взревела, оркестр снова загремел, и маленький бургомистр, взяв ключи — здоровенные тяжелые штуковины на громадных размеров кольце — и попросил меня принять их в знак верности и любви жителей города.
— Вашего города, принц, — пропищал он. — И вашего дома!
Мне хватило ума сказать, что я до глубины души тронут оказанной мне великой честью, и вернуть ему ключи обратно. И будучи несколько возбужден, я счел уместным стащить через голову перевязь со шпагой и вручить ему оружие, заявив, что оно будет всегда готово защищать честь и независимость Штракенца, и так далее в этом роде.
Я и понятия не имел, но эта короткая речь имела огромные политические последствия. Продатские штракенцы изрядно переживали из-за немецкой угрозы их независимости, в то время как штракенцы пронемецкие спали и видели, как бы улизнуть из-под датского суверенитета. Так или иначе, крик одобрения, которым встретили этот спич, был просто оглушительным. Маленький бургомистр весь раскраснелся от избытка чувств, и со Тезами на глазах протянул мне шпагу обратно, величая меня борцом за свободу Штракенца. Не знаю, к какой партии принадлежал он, но это, похоже, не имело значения: уверен, затяни я тогда «Лудить, паять!», прием был бы не менее горячим.
Меня пригласили войти в город, и мне показалось хорошей идеей въехать в него верхом, а не в экипаже. Идея вызвала радость и суматоху: зазвучали приказы, забегали офицеры, и вот один кавалерист подвел ко мне превосходного вороного мерина, каждая линия которого говорила о скорости, и я оседлал его при всеобщем ликовании. Должен признаться, вид у меня был бесподобный: я был в голубом, с синей лентой ордена Слона через плечо (кстати сказать, я в последние годы надевал его во время официальных церемоний в Лондоне, чем повергал в оторопь датское посольство, недоумевавшее, каким образом я его заполучил. Я же адресовал их к отставному канцлеру Бисмарку). Мундир сидел на моей статной фигуре превосходно, и благодаря тому, что моя лысая башка была скрыта под шлемом с плюмажем а-ля «оловяннобрюхие», я не сомневался, что выгляжу достаточно браво. [XXXI*]
Оркестр гремел, толпа кричала, я же, миновав ворота, въехал в Штракенц. С балконов сыпались цветы, девушки слали воздушные поцелуи, выстроившиеся вдоль улиц войска силились сдержать натиск толпы, а я махал рукой, кивал своей венценосной головой вправо и влево и улыбался своим будущим верноподданным.
— Да, наездник он хоть куда, — воскликнул кто-то, а остряк из народа подхватил: — Ну, герцогиня Ирма скоро это выяснит, — и все рассмеялись.
Уверен, что при всем этом оживлении и радости, были в толпе люди, стоявшие молча, а то и вообще враждебно настроенные. Это, без сомнения, были немцы, вовсе не расположенные видеть сближение своего государства с Данией. Но при всем том, таких было меньшинство, в основном меня встречали цветами и веселым смехом, сам же Прекрасный Принц дарил очаровательным девушкам улыбки и излучал радушие.
Возможно, по причине того, что я был так доволен собой, меня совсем не вдохновляло посещение ратуши. Должен заметить, что Штракенц не слишком велик, едва ли больше наших рыночных городов, хотя в нем есть собор и герцогский дворец с определенной претензией на величие. Если уж на то пошло, само герцогство имеет лишь тридцать миль в длину, да с дюжину в ширину, съежившись до таких размеров за прошедшие века из некогда значительной провинции. Зато национализм, как немецкий, так и датский, цветет там пышным цветом, а так же непоколебимая приверженность традициям, включая верность своему герцогскому дому. Предстоящее бракосочетание окрылило датскую партию, и именно ее гостеприимство распахивало мне свои объятия.
В ратуше нас ожидала еще более щедрая порция высокопоставленных лиц, поклонов и расшаркиваний. Мне вручили инкрустированную гербом города шкатулку и предложили подписать приказ о тюремной амнистии — здесь, как и повсюду, было в обычае в ознаменование крупных событий выпускать на волю хулиганов и прочую шваль. Каким образом это должно внести вклад в дело общего веселья, я не очень хорошо себе представляю; более того, хотя мне довелось посидеть в половине каталажек между Либби-Призон и Ботани-Бей, меня никто просто так оттуда не выпускал. [XXXII*] Я против амнистий в принципе, но мне не оставалось ничего иного, кроме как подписать приказ. И только взяв в руку перо, я, с подкатившим к горлу комом, обнаружил единственную вещь, которую упустили мои инструкторы, — они не научили Меня подделывать подпись Карла-Густава. Мне даже не Известно, как выглядит его почерк. Возможно, мне стоило поставить свою собственную закорючку, и никто ничего и не заметил бы, но в тот миг я не решился на такой риск.
Прошел казалось год, пока я сидя за большим столом бургомистра и, сжимая перо в руке, глядел на разложенный передо мной длинный свиток пергамента; толпа пялилась в предвкушении, а маленький чиновник ждал своего момента, чтобы присыпать мою подпись песком. Тут наконец моя врожденная изворотливость вернулась ко мне: я отложил перо и весомо заявил: прежде чем подписывать такой документ — воистину весьма серьезный — мне необходимо проконсультироваться с судебными властями, дабы удостовериться, что ни один злоумышленник, способный представлять опасность обществу, не окажется на свободе благодаря данной амнистии. Это может подождать день или два, заявил я решительно, и добавил, что способен найти лучший способ отметить свое счастливое прибытие в город.