Старый ханжа Арнольд, мой школьный учитель, расцеловал бы меня за каждое из произнесенных слов, но вокруг стола послышался недовольный гомон, хотя кое-кто из подхалимов одобрительно закивал, бормоча что-то насчет мудрости принца. Маленький бургомистр едва не рыдал, но вынужден был согласиться, что мои желания должны выполняться беспрекословно.
Зато следующий акт комедии вызвал бурные крики одобрения: ко мне подвели маленького мальчика, несущего персик, выращенный специально для меня в оранжерее здешнего приюта. Я сказал подвели, поскольку мальчишка так хромал, что передвигался только при помощи костылей; эта картина вызвала вздохи и сочувственные стоны со стороны присутствующих дам. Я не великий мастак по части обращения с детьми и обычно отношусь к ним как надоедливым, шумным, неуемным маленьким обжорам, но в данном случае стоило побыть жутко милым. Так что вместо того, чтобы просто принять подарок, я стал изощрять свой ум в поисках трогательного жеста. Я подхватил мальчика — он был легким как пушинка — усадил его на стол и заговорил с ним, настаивая, что мы должны съесть этот персик вместе. Он и смеялся и плакал, а когда я ради жеста похлопал его по голове, он схватил мою руку и поцеловал. Женщины к тому моменту уже захлюпали, а мужчины приняли благородный и сочувственный вид. Я же почувствовал приступ стыда и чувствую его до сих пор. Я упоминаю об этом, ибо то был единственный в жизни раз, когда мне стало стыдно, и до сих не могу понять почему.
Так или иначе, я вышел из ратуши в прескверном расположении духа, и когда услышал, что следующим пунктом программы будет посещение местной академии, едва не заявил, что с меня на сегодня хватит этих чертовых детишек. Но я, конечно, промолчал, и профессор повел меня осматривать школу. Предварительно тот произнес в мой адрес хвалебную речь на греческом, а потом приказал лучшим своим ученикам перевести ее ради моего развлечения. Эти неискушенные ослы считают, что так можно развеселить особ королевской крови!
Естественно, эти лучшие ученики представляли собой обычных бледных доходяг, которых во всех школах держат для подобных случаев. Праведные и отважные маленькие мерзавцы, которых мне так нравилось мучить в свои лучшие годы. Не сомневаюсь, Том Браун мог бы собрать из них футбольную команду и научил бы кричать «Играем на совесть!» и говорить только правду, чтобы всем тошно стало. Так что я решил немного поразвлечься и стал оглядывать задние ряды школьников в поисках здешнего Флэшмена. Ага, вот и он: здоровый, угрюмый Увалень, грызущий ногти и посмеивающийся про себя.
— А вот подходящий парень, профессор, — говорю я. — Давайте-ка послушаем его перевод.
Волей-неволей им пришлось вызвать детину, побледневшего при этом как смерть. Разумеется, он стал пускать пузыри, мычать и пучить глаза в ожидании подсказки; пай-мальчики хихикали и толкали друг друга локтями, а профессор мрачнел и хмурился все сильнее с каждой минутой.
— Займите свое место, сударь, — буркнул он. Потом повернулся ко мне. — Он исправится, ваше высочество, уверяю вас.
— Вот так тип, а, профессор? — качаю я головой. — Подвел так подвел.
И в наилучшем расположении духа покидаю академию.
Вечером в школе будет жестокая порка, или я сильно ошибаюсь. Бальзам на душу маленьким зубрилам, что и говорить, но не сомневаюсь, мой аналог не замедлит, в свою очередь, на них отыграться.
Улицы все также были заполнены людьми, когда я проделывал финальный отрезок пути, к дворцу — внушительной громаде на окраине города, с колоннами и балконами. На крыше развевался флаг Штракенца со львом, рядом с ним висело датское знамя. Народ толпился перед оградой, а пространство позади нее было заполнено шпалерами одетой в желтые мундиры гвардии герцогини — все в сияющих кирасах, с саблями наголо. Зазвенели фанфары, толпа заволновалась и заголосила, и я на скаку промчался по гравию к парадным ступеням дворца. Здесь я повернулся и помахал всем в последний раз, подивившись про себя, почему же так падки люди на все эти королевские глупости? И мы ничуть не лучше: у нас есть наш пузатый коротышка Тедди, [41] которого всем хочется видеть первым джентльменом Европы, рыцарем без страха и упрека, и в то же время все знают, что это всего-навсего старый развратник типа меня, при том лишенный моего таланта быть милым, когда требуется. Иначе как бы мне удалось оседлать Лили Лангтри [42] задолго до него?
Но это к слову; стоило мне войти во дворец, и все эти философские мечтания как рукой сняло, ибо я увидел герцогиню — женщину, с которой мне предстояло завтра идти под венец в кафедральном соборе Штракенца. В ее честь говорит тот факт, что если о разодетой толпе, собравшейся на мраморной лестнице и в роскошной зале, у меня сохранились лишь смутные воспоминания, то момент, когда я впервые увидел ее, до сих пор не померк в моей памяти. Вот я вижу ее: она стоит, стройная и изящная, на возвышении в дальнем конце залы, за ней виден затянутый в пурпур герцогский трон. Она смотрит, как я приближаюсь, придворные внезапно замолкают, и только эхо моих шагов звучно раскатывается в тишине.
Это был один из моментов, когда во мне начинала биться мысль: это же все обман, это не правда! Вот он — никакой не принц Карл-Густав из древнего королевского дома Ольденбурга, а подлый интриган Флэшмен из безродного и безвестного дома Флэшменов, — вот он идет к своей благородной невесте. Господи, я вовремя спохватился и вспомнил, чему меня учили, и, возможно, только эта мысль помешала мне принять тот развязный и похотливый вид, который я принимаю обычно в обществе красивых женщин.
А она была красива — намного красивее, чем на портрете. Ей было не больше двадцати, но она уже приобрела строгую, тяжелую стать, свойственную исключительно женщинам Севера, с их правильными, крупными чертами лица, словно высеченными из мрамора. Ее фигура, облаченная в белоснежное платье со шлейфом, была, возможно, несколько обделена по части полноты, в силу чего немного походила на мальчишескую, но все нужное было при ней и в великолепном порядке. Голову ее увенчивала небольшая серебряная диадема, переливающаяся самоцветами, а собранные в пучок блестящие русые волосы прикрывала украшенная бриллиантами сеточка. От одного вида Ирмы: бледной, нетронутой и прекрасной — меня бросило в дрожь. Она почти пугала меня.
И взгляд, которым герцогиня меня оделила, тоже не принес облегчения: серые глаза смотрели холодно и строго, и я подумал: такой заносчивой и высокомерной особы мне еще не доводилось встречать. Как бы ни относилась она к идее замужества, первое ее впечатление обо мне вряд ли было благоприятным — я чувствовал, что взгляд ее скользит по моей лоснящейся лысине, и думал сердито: эх, где же мои шикарные локоны и баки! Поданная мне для поцелуя рука была бледна и холодна, как кладбищенский туман, и почти так же дружелюбна. Я принял ее, пробормотав что-то про радость, почет и глубокое сердечное удовольствие, и почувствовал, как ее ладонь немного затрепетала прежде чем покинула мою.