Конечно, тогда я ничего обо всем этом не знал; валяясь в своей тесной камере, с отросшей бородой и спутанными волосами, в грязных и вонючих лохмотьях мундира панди (который мне так и не удалось снять ни разу после того, как я надел его в лагере Роуза), я был одинок, словно на Северном полюсе. День шел за днем, неделя — за неделей, без малейшей весточки о том, что творится в мире, поскольку Шер-Хан едва перебрасывался со мной парой слов, несмотря на то что я приставал к нему с мольбой и угрозами всякий раз, когда его бородатая рожа показывалась у окошка в двери моей камеры. Самое страшное в таком заключении — ничего не знать об окружающем; потерять счет дням, не зная, прошел ли месяц или уже целый год, и существует ли в действительности мир за пределами тюрьмы, сомневаясь уже, не сон ли это — что я когда-то был маленьким мальчиком, играющим в полях Рагби, или уже мужчиной, гулявшим в Гайд-парке или катавшимся верхом к Альберт-Гейт, приветствуя леди, играющим в бильярд, скакавшим вслед за собаками на охоте, путешествующим по Миссисипи на колесном пароходе или смотрящим, как луна восходит над рекой Кучинг — можно было усомниться даже в том, что все это где-нибудь существует, а тогда эти мрачные стены, окружающие меня, и есть весь мир, который когда-либо существовал или будет существовать… тогда ты начинаешь постепенно сходить с ума, если только нет возможности сосредоточиться и думать о чем-то по-настоящему для тебя реальном.
Я слышал про парней, которые удерживали себя, чтобы не сойти с ума в одиночном заключении, пением всех известных им псалмов или пытаясь доказать теоремы Евклида или вслух читая стихи. Но у каждого свой вкус: я не испытываю особой склонности к религии или геометрии, а единственной поэмой, которую я помнил, была одна из од Горация, которую Арнольд заставил меня выучить в наказание за то, что я как-то пустил ветры во время молитвы. Так что вместо этого я вспоминал всех женщин, с которыми в жизни мне удалось переспать — от сладенькой кухарочки в Лестершире, когда мне было пятнадцать, до полукровки, за которую я получил выговор в Канпуре и, к моему удивлению, насчитал целых четыреста семьдесят восемь, что, по моему мнению, было вполне достаточно, особенно если учесть, что я не считал повторных связей. Поразительно, когда задумаешься о том, сколько на все это должно было уйти времени.
Возможно, оттого, что я вспоминал всех моих женщин, однажды ночью мне приснился страшный сон, в котором я танцевал со всеми ими на балу, который проходил прямо на палубе «Бэллиол Колледжа», причем сам капитан Спринг вполне демократично дирижировал оркестром, в шляпе с пером и белых перчатках. Здесь были все — Лола Монтес, Жозетта и Джуди (любовница моего папаши-сатрапа), и Сьюзи из Нового Орлеана, и толстая баронесса Пехман, и танцовщица Нариман, и остальные, причем все приковывали себя ко мне кандалами, так что я вынужден был танцевать, изнывая от тяжести, звеня цепями и почти плача от измождения. А когда я просил немного отдохнуть, Спринг лишь закатывал глаза и заставлял музыкантов играть все быстрее, а барабан бил все громче… Элспет с Палмерстоном вальсировали рядом и Пам протягивал ей свои вставные зубы, крича: «Вам они понадобятся, чтобы есть чапатти с вашим следующим партнером». — И тут появилась Лакшмибай, обнаженная, с глазами, блестящими под вуалью; она обхватывала меня и валила на палубу, полумертвого от усталости и груза кандалов, а барабан все бил — бум-бум-бум — все быстрее и быстрее… И тут я проснулся, задыхаясь и цепляясь руками за пучки грязной соломы, а ушей моих вдруг достиг отдаленный гул канонады.
Пушки гремели весь этот день и весь следующий, но, конечно же, я не мог сказать, что это означает или кто это стреляет, к тому же я был слишком измучен, чтобы об этом задумываться. Утром на третий день канонада продолжилась, и вдруг дверь моей темницы распахнулась и Шер-Хан с каким-то другим малым выволокли меня наружу. Я долго не мог понять, где нахожусь, когда вас неожиданно извлекают из каменного мешка, все вокруг кажется неимоверно громким и быстрым. Помню, меня проволокли через внутренний дворик, набитый черномазыми солдатами, которые, крича, сновали во все стороны; пели трубы и канонада стала вроде бы громче — но шок от освобождения был слишком сильным, чтобы я мог понять смысл всего происходящего. Я почти ослеп от яркого света, хотя небо было сплошь закрыто багрово-черными муссонными облаками, и, помнится, подумал, что скоро погода должна измениться.
Я пришел в себя не прежде, чем меня усадили на лошадь — полагаю, дело тут в инстинкте, но когда я ощутил под собой седло, почувствовал, как животное натягивает поводья, втянул ноздрями запах лошади и уперся ногами в стремена, то как бы проснулся, Помню, прямо передо мной возвышались массивные ворота крепости Гвалиора, и трубящий слон втягивал сквозь них громадную пушку, а отряд кавалерии какого-то черномазого принца, в красных мундирах, ждал возможности выехать, помню царящую суматоху и крики приказов. Шум вокруг все еще казался оглушительным, так что, когда Шер-Хан вскочил на своего пони рядом со мной, я прокричал:
— Что случилось? Куда мы едем?
— Она хочет видеть тебя! — проревел он и с ухмылкой похлопал по рукояти своего меча. — А значит, она тебя увидит. Пошевеливайся!
Он проложил нам дорогу через толпу, клубящуюся у ворот, а я следовал за ним, все еще впитывая картины и звуки окружавшего меня сумасшедшего дома, все что я знал, но позабыл — люди и повозки, пыль и звон оружия; бхисти, бегущие с бурдюками воды; отряд пехоты-панди, сидящих на корточках у обочины дороги, с мушкетами, зажатыми между колен; ребенок, пробирающийся под животом буйвола; широкогрудый парень в остроконечной шапке, с зеленым знаменем на древке, положенном на плечо; долговязый старый негр, бесцельно шатающийся туда-сюда; запах горелого жира, и и покрывающий все звуки гул далеких пушек.
Когда мы выехали за ворота, я привстал на стременах, пытаясь разобраться, что происходит. Канонада — значит, британские войска уже где-то близко и то, что я увидел, убедило меня в этой мысли. Передо мной на многие мили до дальних холмов расстилалась открытая равнина и вся она просто кишела людьми, животными и всякими орудиями войны. Где-то в миле впереди из тумана выступали ряды палаток — это, несомненно, был лагерь пехоты; за ними виднелись позиции артиллерии, двигались конные эскадроны — на фронте около двух миль в ширину разворачивалась целая армия. Шер-Хан увлекал меня все вперед, а я пытался сосредоточиться — несомненно, это была армия повстанцев, поскольку я видел отряды панди, проходящие мимо нас в тыл, мелькали туземные пехотинцы и кавалеристы в незнакомых мне мундирах, воины в темно-красных плащах, с маленькими щитами и кривыми тулварами, а также отряды канониров, сопровождающие пушки, причудливо изукрашенные литыми узорами в национальном духе.
Это было первым важным фактом; второй же состоял в том, что они отступают, даже находятся на грани бегства — войска двигались прямо нам навстречу и дорога была просто запружена людьми, животными и повозками, направляющимися к Гвалиору. Артиллерийская упряжка едва вытягивала орудие, канониры налегали на колеса, а офицер хлестал лошадей; взвод стрелков-панди прошел ускоренным маршем — их ряды были неровными, лица покрыты масками из пота и пыли — все люди на дороге почти бежали, время от времени оглядываясь, поодиночке или маленькими группами. Я достаточно часто видел эти картины раньше — задыхающиеся рты, широко распахнутые, дикие глаза, кровавые бинты, сорванные охрипшие голоса, полубеспорядочное отступление, грозящее вот-вот перерасти в паническое бегство. Брошенные на обочине мушкеты, изможденные люди, сидящие и валяющиеся на дороге, тщетно взывающие к проходящим — клянусь Богом, все это были признаки поражения! И Шер-Хан тащил меня прямо в гущу всего этого.