В другой ситуации я ни за что не дерзнул бы так настойчиво допытываться у нее ответа, но я знал, что возможность поговорить с ней откровенно, скорее всего, мне не скоро представится. Поэтому и решил, что уж если мне суждено выяснить, кем же на самом деле является Цезария Яос, прежде чем дом Барбароссов потерпит крах, я сделаю это сейчас или никогда.
— Истинное обличье? — спросила она. — Нет, не думаю. Нельзя сказать, что какой-то из моих обликов присущ мне в большей степени, нежели другие. Ты же знаешь, меня боготворили в десятках разных храмов.
— Знаю.
— Правда, теперь они превратились в груду камней. Никто уже и не помнит, как меня прежде любили... — она прервалась на полуслове, очевидно потеряв нить рассуждения. — О чем я только что говорила?
— О короткой человеческой памяти.
— А до того?
— О храмах...
— Ну да. Сколько было храмов, сколько статуй и прочих украшений, и все они изображали меня. И все были разные, не похожие друг на друга.
— Откуда ты знаешь?
— Я видела их, — ответила она. — Однажды, когда у нас с твоим отцом случился раздор, наши пути на время разошлись. Он пустился в романтическое приключение и соблазнил одну бедную женщину. А я отправилась в путешествие по святым местам. Когда ты подавлен, это иногда помогает примириться с действительностью.
— С трудом могу себе представить.
— Что именно? Что я была подавлена? О, порой я жалею себя, как и все.
— Нет, я о другом. Не могу представить, как чувствуешь себя в храме, в котором тебе поклоняются.
— Честно говоря, блуждать среди своих почитателей весьма упоительное занятие.
— А у тебя ни разу не возникло искушения рассказать им, кто ты такая?
— Я говорила. Много, много раз. Обычно я посвящала в это людей, не внушающих доверия у своих соплеменников. Глубоких стариков. Или очень молодых. Тех, у кого не вполне здоровая психика, или святош, что зачастую одно и то же.
— Но почему? Почему ты не могла открыться людям умным и образованным? Тем, кто мог бы распространить твои знания?
— То есть таким, как ты?
— Ну, например.
— Так вот зачем ты задумал писать книгу? Последняя попытка водрузить нас с отцом на пьедестал?
Интересно, какой ответ она ожидает услышать? И не вскипит ли в очередной раз от гнева, если он окажется неправильным?
— Я угадала, Мэддокс? Это твоя цель?
Опасаясь в очередной раз возбудить ее ярость, я все же предпочел сказать правду.
— Нет,— сказал я. — Я просто хочу честно и подробно описать все, что было.
— И в том числе нынешний разговор? Он тоже будет в твоей книге?
— Да, если того потребует повествование.
Ненадолго воцарилась тишина.
— Ладно, — прервав затянувшееся молчание, произнесла она. — Впрочем, мне все равно, как ты поступишь. Книги, храмы... Кому сейчас есть до этого дело? У твоей книги будет еще меньше читателей, чем молящихся в моих храмах, Мэддокс.
— Чтобы быть писателем, не нужно, чтобы тебя читали.
— А чтобы быть богиней, не нужно, чтобы тебя почитали. Но все-таки без почитания жить гораздо труднее. Поверь, Мэддокс, оно оказывает нам неоценимую услугу и помощь. — На ее лице мелькнула легкая улыбка, и я, на удивление, улыбнулся ей в ответ, ибо в тот миг нас, как никогда прежде, сближало взаимное понимание. — Итак... вернемся к Мариетте.
— Еще один вопрос, — взмолился я.
— Нет, хватит вопросов.
— Всего один. Прошу, мама. Это для книги.
— Только один. Не больше.
— У моего отца тоже были свои храмы?
— Разумеется, были.
— И где?
— Это уже второй вопрос, Мэддокс. Ну ладно, коль ты такой любопытный... Лучший из храмов, на мой взгляд, был в Париже.
— Не может быть. Неужели в Париже? Мне казалось, Никодим всегда ненавидел Париж.
— Да, он в самом деле не питал к этому городу особой приязни, но так было не всегда. А лишь после того, как я познакомилась там с мистером Джефферсоном.
— Неужели? Я этого не знал.
— Ты еще многого не знаешь об этом славном человеке. О нем вообще мало что известно миру. А я могу порассказать о нем столько, что хватит на пять книг. Невероятного обаяния был человек. Такой кроткий... и такой тихий, что, когда он говорил, стоило больших усилий его услышать. Помнится, во время нашей первой встречи его угостили абрикосом, он никогда прежде не пробовал этот фрукт. О, видел бы ты его! Глядя на блаженство, написанное на его лице, мне так захотелось, чтобы он занялся со мной любовью.
— И он, должно быть, не воспротивился?
— О нет. Мне пришлось его завоевывать. Тогда пассией его была одна английская актриса. Столь жалкое сочетание даже трудно себе представить — англичанка, да к тому же еще и актриса. Меж тем Томаса забавляла моя привязанность, длившаяся долгие недели. В те времена Франция погрязла в революции. Каждый час чья-то голова слетала с плеч. А я, точно влюбленная девчонка, витала в облаках и не замечала вокруг ничего, кроме маленького и щупленького американского дипломата, которому, как говорят, не давала проходу, пытаясь изыскать способ пробудить в нем ответное чувство.
— И как тебе это удалось?
— Полагаю, вряд ли у меня это получилось. Подними я его сейчас из могилы в Монтичелло и задай ему вопрос: любил ли ты меня... Думаю, в лучшем случае, я услышала бы в ответ: день или два, час или два, а то и вовсе — только в тот достопамятный день, когда я привела его в храм. Любая женщина знает: если не удается завоевать мужчину с помощью слов, следует отправиться с ним в священное место, — усмехнулась она. — Зачастую оно находится между ног. Ну, не делай такие круглые глаза, Мэддокс. Надо уметь смотреть правде в глаза. Чтобы поставить мужчину на колени, женщина должна предоставить ему предмет поклонения. Но той святыней, что у меня под юбкой, я знала, его не пленишь. Ибо эту приманку он уже видел у своей смазливой актрисы, мисс Косвэй. Мне требовалось показать ему нечто такое, чего она никогда не смогла бы дать. Поэтому я отправилась с ним в храм твоего отца.
— И что произошло?
— Это произвело на него неизгладимое впечатление. Он спросил, откуда мне известно об этом месте, ведь в те времена подобные культы были в строжайшей тайне. К ним допускались преимущественно члены благородных семей. Но в те времена часть из этих людей казнили, а оставшиеся пустились в бега. Поэтому храм был абсолютно пуст. Расхаживая по нему, мы слышали за стенами шум толпы, воюющей на улицах города. Внутри же было пустынно и тихо, и на какой-то миг мне даже показалось, что Томас воспылал любовью ко мне.