Остановился он только раз, когда, взглянув на свое отражение в зеркале, был заворожен собственным разгоряченным от напряжения лицом. Не склонный к самолюбованию, в отличие от своего брата Митчелла, он никогда прежде не получал удовольствия от своего внешнего вида, однако ныне нашел себя весьма привлекательным, и даже более того, явственно узрел в собственном облике некую значимость. Он принялся избивать женщину с новой силой, невзирая на ее протесты, плач, отчаянные уговоры и обещания всего, что угодно, лишь бы он оставил ее в покое. Но он был глух к ее мольбам и продолжал наносить удар за ударом, пока не забил ее в угол, где она тщетно попыталась встать и, не сумев этого сделать, окончательно запаниковала.
Она не на шутку испугалась за собственную жизнь, ибо в том состоянии, в котором он находился, он мог случайно отправить ее на тот свет. Прочтя этот страх у нее в глазах, Гарри-сон вдруг перестал ее избивать и, не сказав ни слова, отправился в ванную, где справил нужду и вымыл руки. Содеянное никоим образом не отразилось на состоянии его духа, во всяком случае, он не наблюдал в себе никаких признаков возбуждения. Должно быть, он был выше того, чтобы испытывать по столь незначительному поводу какие-нибудь эмоции (как говорится, дело прошлое — именно так человеку свойственно оправдывать все свои слабости). Итак, умыв руки и опорожнив мочевой пузырь, Гаррисон вновь вернулся в комнату.
— Мне нужно знать твое полное имя, — заявил он, обращаясь к проститутке, которая предпринимала жалкие попытки ползти к двери, что было совершенно напрасно, поскольку та была заперта, а ключ находился у Гаррисона в кармане.
Женщина издала нечленораздельный звук, смысл которого до Гаррисона не дошел. Тогда он отодвинул стул и сел за письменный стол.
— Повтори-ка еще раз, — произнес он. — Это очень важно, — он вынул из пиджака бумажник и чековую книжку. — Я собираюсь дать тебе денег, — сказал он. — Достаточно для того, чтобы ты могла съехаться с матерью в Кентукки и открыть свой маленький бизнес. Чтобы ты начала новую жизнь.
Несмотря на свое полубессознательное состояние, Мелоди поняла смысл его слов.
— Это грязный, извращенный город, — продолжал Гарри-сон. — Но прежде, чем я заплачу тебе эти деньги, — он стал выписывать чек, — скажем, миллион долларов, я хочу, чтобы ты мне дала обещание, что ты никогда сюда больше не вернешься. Никогда. Итак, твое полное имя.
— Мелоди Лара Хаббард, — запинаясь, произнесла та.
— Я плачу тебе не за то, что сейчас с тобой сделал, — продолжал Гаррисон. — Я это сделал, потому что мне так хотелось, а не потому, что ты мне оказываешь услуги. И я плачу тебе не за то, чтобы ты не распускала обо мне слухи в магазинах. Мне совершенно наплевать, что и кому ты обо мне расскажешь. Тебе ясно? Плевал я на это! Я даю тебе деньги, потому что хочу, чтобы у тебя была хоть какая-то вера, — подписав чек, он достал из бумажника визитную карточку и что-то черкнул на ее оборотной стороне. — Завтра отдашь это моему адвокату, Сесилу Керри. Он проследит за тем, чтобы деньги перевели на твой счет. — Гаррисон встал из-за стола и положил чек и визитку на кровать рядом со смятыми цветами.
Прищурившись, Мелоди попыталась сосчитать количество нулей на чеке, выписанном Гаррисоном. Да, их в самом деле было шесть, со знаком доллара в конце и единицей в начале.
— Я ухожу, а ты приведи себя в порядок, — сказал Гаррисон, выуживая из кармана ключ. — Будь благоразумной по отношению к тому, что я тебе дал. Такие, как я, не встречаются на каждом шагу, — он вставил ключ и отпер дверь. — Словом, дважды такой шанс никому не выпадает. Поэтому можешь считать, что тебе повезло, — он улыбнулся. — Назови одного из своих детей в честь меня, ладно? Которого ты будешь любить больше всех.
Остаток ночи Гаррисон провел почти без сна. Вернувшись в квартиру в Трамп-Тауэр, он довольно долго стоял под ледяным душем, что вселило в него ощущение приятной слабости, после чего погрузился в то же кресло, в котором сидел, когда разговаривал с Митчеллом о смерти Марджи. Не терзаясь никакими угрызениями совести в ту ночь, он испытывал то же ощущение силы, что переполняло его и сейчас.
Остаток ночи он просидел в этом кресле, планируя свои действия. Для начала следовало извлечь пользу из того обещания, которое он дал Митчеллу и которое ему было весьма по душе. Пусть Рэйчел Палленберг лично для Гаррисона никакой угрозы не представляла, но, поскольку она являлась большой занозой для брата, с ней требовалось разобраться как можно быстрее и так же, как он разобрался с Марджи. А когда с этой сукой будет покончено и внимание Митчелла больше никто не будет отвлекать, они смогут наконец приступить к своей главной работе. Какими бы качествами ни обладало второе «я» Гаррисона, заявившее о себе совсем недавно, оно наверняка присутствовало и у Митчелла, хотя и в скрытом состоянии, однако рано или поздно оно непременно проснется и заявит о себе, и тогда их ждет великое откровение.
За окном уже брезжил рассвет, когда приятная усталость окончательно овладела Гаррисоном и он задремал, но проспать ему удалось не больше двух часов, за которые ему привиделись такие приятные сны, какие прежде никогда ему не снились.
Ему снилось, будто он летит через большой лес. Над головой развевался балдахин, достаточно плотный, чтобы защитить его от ярких солнечных лучей, но не настолько, чтобы задерживать исходящее от них приятное тепло, которое он ощущал своим обращенным к дневному светилу лицом. С ним говорила какая-то женщина, голос которой звучал непринужденно и радостно. Он не мог разобрать ни слова, но ощущал в нем любовь, и любовь эта была обращена к нему.
Он хотел увидеть ее лицо, чтобы узнать, какого рода красота сопровождает его движение по лесу, но, как ни старался заставить свой сонный взор повиноваться воле, ему никак не удавалось повернуться в ту сторону, откуда слышался ее голос, тело его ему не повиновалось. Все, что он мог, — это лететь и внимать сладостному женскому напеву, который убаюкивал его и нежно ласкал слух.
Наконец его движение замедлилось и остановилось, он на мгновение завис над землей и стал медленно опускаться. Только погрузившись в траву, едва не скрывшую его из виду, он понял, что в путешествие он пустился не по собственной воле, а на самом деле кто-то нес его, как ребенка, в своих руках. Теперь, словно по волшебству, ему явилась та женщина, которая несла его. Он увидел ее со спины на фоне величественного дома, стоявшего неподалеку.
Он хотел, чтобы женщина пришла и забрала его с собой, он стал ей кричать, но она по-прежнему молча смотрела на дом, и, хотя он не видел выражения ее лица, ее поза и особенно беспомощно висящие руки убеждали его в том, что ее покинуло счастье, которым совсем недавно был исполнен ее голос, уступив место щемящей и томительной тоске. Как она хотела оказаться там, в этом восхитительном, с белыми колоннами доме, куда вход ей был запрещен!
Меж тем он, пытаясь привлечь ее внимание, продолжал драть глотку с таким отчаянием и усердием, что от его воплей птицы, сидевшие вокруг поляны на поросших мхом деревьях, вспорхнули с веток и разлетелись. Наконец женщина обернулась к нему.