Он подошел наконец, к дому двадцать шесть. Дом был перекрашен. В одно из своих посещений Шармейн обмолвилась, что Терри – один из ее деверей – покрасил ее дом пару лет назад, но Марти успел забыть об этом разговоре, и то, что дом уже не был зеленым с белым, как он много лет представлял его себе, было похоже на пощечину. Дом был покрашен плохо, только для виду, и краска на наличниках начала уже лупиться. Через окно Марти разглядел, что тюлевые занавески, которые он всегда так ненавидел, заменили на глухие шторы, которые были задернуты. На подоконнике, в пространстве между окном и занавесками пылились фарфоровые фигурки, свадебные подарки, пыль толстым слоем лежала между стеклами.
У Марти по-прежнему были ключи от дома, но он не смог заставить себя ими воспользоваться. К тому же, Шармейн, наверное, сменила замок. Марти надавил на кнопку звонка. Звука не последовало, а Марти помнил, что звонок должно быть слышно с улицы. Значит, он не работает. Марти постучал в дверь костяшками пальцев.
Несколько секунд в доме не было слышно ни звука. Затем раздался стук каблуков. (Должно быть, на Шармейн босоножки без задника, и именно это делает ее походку неровной).
– Марти! – единственное, что удалось ей из себя выдавить. Ни радостной улыбки, ни слез.
– Я воспользовался случаем, чтобы прийти, – произнес Марти, стараясь казаться безразличным, хотя с того момента, когда Шармейн взглянула на Марти, было ясно, что он совершил тактическую ошибку, придя сюда.
– Я думала, тебя не выпускают, – сказала Шармейн, затем поправилась. – Мне казалось, тебе нельзя отлучаться с территории.
– Я испросил специальное разрешение, – сказал Марти. – Может быть, мы войдем в дом? Или будем разговаривать на пороге?
– О, да... Конечно.
Марти вошел внутрь, и Шармейн закрыла за ним дверь. Узенькой прихожей между ними возникла некоторая неловкость. Степень их близости предполагала, что нужно обняться, но Марти был не в состоянии, к тому уже он чувствовал, что Шармейн этого не хочется. Она натянуто улыбнулась и чмокнула Марти в щеку.
– Извини, – сказала она, ничего конкретно не имея в виду. Марти прошел за Шармейн в кухню. – Просто я никак не ожидала тебя увидеть. Проходи. Боюсь, у меня здесь жуткий беспорядок.
В доме стоял затхлый запах, как будто требовалось как следует проветрить. Белье, сушившееся на радиаторах, делало воздух к тому же влажным.
– Садись, – предложила Шармейн, убирая с кухонных стульев пакеты со всевозможной бакалеей. – Я быстро все закончу.
На кухонном столе лежала очередная порция нестиранного белья, которую она начала загружать в стиральную машину, что-то нервно бормоча и стараясь не встречаться с ним взглядом. Она пыталась сосредоточиться на том, что держала в руках полотенца, нижнее белье, блузки.
Марти не узнавал одежды. Он поймал себя на том, что внимательно смотрит на вещи в руках Шармейн, в надежде увидеть что-нибудь из того, что видел на ней раньше. Если не восемь лет назад, то хотя бы во время одного из ее визитов в тюрьму. Но все было новым.
– Я не ждала тебя, – продолжала повторять Шармейн, закрывая дверцу машины и насыпая внутрь порошок. – Я была уверена, что ты сначала позвонишь. Посмотри на меня. Я выгляжу как чучело. И как назло сегодня у меня столько дел. – Она закончила возиться с машиной и закатала рукава.
– Кофе? – предложила Шармейн и, не дожидаясь ответа, взялась за чайник, чтобы заварить его. – Ты хорошо выглядишь, Марти, правда.
Откуда ей знать? Она едва взглянула на него, поглощенная хозяйственными заботами. Марти сидел и смотрел, как Шармейн возится у раковины, берет тряпку, чтобы протереть стол, как будто ничего не изменилось за эти восемь лет, только добавилось несколько морщинок на их лицах. То, что он сейчас чувствовал, напоминало панику. Ему хотелось спрятать это чувство, чтобы не выглядеть дураком.
Шармейн сделала ему кофе, они поговорили о том, как изменился квартал, он выслушал длинную историю о Терри, о том, как они выбирали краску для фасада дома, сколько стоит доехать на метро от Майо-Энд до Вондсворта, о том, как хорошо выглядит Марти – «Действительно, Марти, я не щучу». Она говорила обо всем и ни о чем. Это говорила не Шармейн, а кто-то другой, и от этого Марти было больно. И Шармейн тоже, он знал это. Она убивала время, которое вынуждена была провести в обществе Марти, заполняя его пустопорожней болтовней, ожидая, когда он наконец сдастся и уйдет.
– О, – сказала она наконец. – Мне пора пойти переодеться.
– Уходишь?
– Да.
– О!
– ...Если бы предупредил, Марти, я бы убралась здесь. Почему ты не позвонил?
– Может быть, мы могли бы сходить куда-нибудь пообедать?
– Может быть.
В Шармейн не чувствовалось ни малейшего энтузиазма.
– Все это как-то сумбурно...
– Я обрадовался возможности поговорить, и ты это прекрасно понимаешь.
Шармейн начинала злиться – Марти по-прежнему хорошо помнил признаки ее гнева. Она видела, что Марти пристально изучает ее. Шармейн взяла со стола чашки из-под кофе и положила их в раковину.
– Я действительно тороплюсь, – сказала она. – Сделай себе еще кофе, если хочешь. Кофе в... впрочем, ты знаешь где. Здесь много твоих вещей. Журналы с мотоциклами и всякое такое. Я отберу их для тебя. Извини. Мне надо переодеться.
Шармейн торопливо вышла в прихожую и поднялась наверх. Марти слышно было, как она нервно двигается над его головой... Включает воду в ванной. Он прошел через кухню в заднюю комнату. Там пахло старыми сигаретами. Переполненная пепельница стояла на ручке нового дивана.
Марти стоял в дверях и рассматривал комнату, как до этого – кучу грязного белья, в надежде найти что-нибудь знакомое. Но таких вещей было очень мало. Часы на стене были свадебным подарком и висели на том же самом месте. В углу стоял новый стереопроигрыватель, модная модель, которую, должно быть, приобрел для нее Терри. Судя по слою пыли на крышке, им редко пользовались. Коллекция пластинок, беспорядочно валявшихся рядом, была, как и раньше, невелика. Среди пластинок по-прежнему был диск Бадди Холли, где он пел «Пути настоящей любви». Они столько раз слушали эту пластинку, что она давно должна была протереться до дыр. Они танцевали под нее здесь в этой комнате, вернее, не танцевали, а использовали музыку как предлог обнять друг друга в тех случаях, когда для этого требовался предлог. Это была одна из тех любовных песен, которые заставляли его чувствовать себя одновременно и романтиком и отчаянно несчастным человеком: как будто каждое слово ее было пропитано чувством потери, потери той самой любви, о которой пели. Это были лучшие любовные песни, самые искренние.
Не в силах больше находиться в этой комнате, Марти поднялся наверх.
На двери не было замка. Когда-то в детстве Шармейн случайно заперли в ванной, она так перепугалась, что всегда потом настаивала на том, чтобы ни на одной внутренней двери в доме не было замков. В туалете приходилось распевать песни, чтобы никто не ворвался не вовремя. Марти толкнул дверь. На Шармейн были только трусики. Задрав руку, она брила подмышку. Она поймала взгляд Марти в зеркале и продолжала свое занятие.