Но когда он поглядел вверх, человек, очевидно убежденный в их преданности, уже вышел из комнаты.
Марти и Кэрис спали вместе на его одноместной кровати – длинный, заслуженный сон. Если ребенок в комнате под ними и кричал ночью, они этого не слышали. Они также не слышали сирен на Килбурнском шоссе, полиции и огнетушилок, ехавших на пожарище в Долине Майда. И рассвет в мутном окне их не разбудил, хотя шторы не были задернуты. Только раз, ранним утром, Марти повернулся во сне и его веки затрепыхали, когда он увидел за стеклом первый дневной свет. Вместо того чтобы отвернуться от него, он позволил свету упасть на веки, прежде чем закрыть их снова.
* * *
Они провели полдня вместе в гостиной-спальне, прежде чем почувствовали необходимость вымыться и выпить кофе. Кэрис обмыла и забинтовала рану на ноге Марти; они сменили одежду, отбросив подальше ту, в которой были предыдущую ночь.
И только в середине утра они начали разговаривать. Диалог начался совсем спокойно, но нервозность Кэрис росла от чувства необходимости принять обычную дозу, и разговор быстро стал отчаянной попыткой отвлечь мысли от ее трепещущего нутра. Она рассказала Марти, что такое была жизнь с Европейцем: унижения, обманы, ощущение, что она знала своего отца и себя саму лучше, чем ей это казалось раньше. Марти в свою очередь попытался передать ту историю, которую рассказал ему Уайтхед последней ночью, но она была слишком рассеянна, чтобы соответствующим образом воспринимать. Ее речь становилась все сумбурней.
– Мне нужно уколоться, Марти.
– Сейчас?
– Чем скорее, тем лучше.
Он ждал этого момента и опасался его. Не потому, что не мог найти ей порошка, он знал, что может. Но потому что надеялся – она как-нибудь сможет сопротивляться этой необходимости, когда окажется вместе с ним.
– Я действительно плохо себя чувствую, – сказала она.
– Ты в порядке. Ты со мной.
– Он придет, ты же знаешь.
– Не сейчас, сейчас не придет.
– Он разозлится и придет.
Мысли Марти снова и снова возвращались к тому, что он пережил наверху в доме по Калибан-стрит. Что он видел там, или точнее, чего он там не видел, – это ужасало его гораздо больше, чем собаки или Брир. Те были просто физически опасны. Но то, что происходило с ним в комнате, было опасностью совсем другого рода. Он чувствовал, может быть, первый раз в жизни, что его душе – понятие, которое он отвергал доныне, как христианскую ерунду – что-то угрожало. Что означало это слово, он точно не знал, но подозревал, что не то же самое, что подразумевает под ним Папа римский. Но какая-то часть его, более важная, чем конечности или все тело, почти умерла, и Мамулян был за это в ответе. Что еще может ощутить человеческое существо под давлением? Его любопытство было сейчас большим, чем праздное желание узнать нечто скрытое за завесой – это становилось необходимостью. Как могли они надеяться сражаться против такого чудовища, даже не имея какой-то зацепки в понимании его сути?
– Я не хочу знать, – сказала Кэрис, читая его мысли. – Если он придет, то придет. Здесь мы ничего сделать не можем.
– Прошлой ночью... – начал он, собираясь напомнить ей, как они выиграли схватку. Она отмахнулась от этой мысли, прежде чем он закончил. Напряжение ее лица было невыносимым; жажда инъекции словно сдирала кожу.
– Марти...
Он искоса поглядел на нее.
– ...ты обещал, – сказала она, обвиняя.
– Я не забыл.
Он мысленно подсчитал: не стоимость самого наркотика, но потерянной гордости. Ему придется идти за героином к Флинну, он не знал больше никого, кому можно было довериться. Сейчас они оба были беглецами, от Мамуляна и от закона.
– Мне придется совершить «телефонный звонок», – сказал он.
– Так соверши, – ответила она.
Она, казалось, изменилась за последние полчаса. Кожа стала восковой, в глазах появился блеск отчаяния, дрожь усиливалась с каждой минутой.
– Не облегчай ему этого, – сказала она.
Он нахмурился.
– Облегчать?
– Он может заставить меня делать то, чего я не хочу, – сказала она. Побежали слезы. Их не сопровождало рыдание – слезы просто капали из глаз. – Может быть, заставит причинить тебе боль.
– Все в порядке. Я сейчас пойду. Есть парень, он живет с Шармейн, и он сможет достать порошок, не волнуйся. Хочешь со мной?
Она обняла себя за плечи.
– Нет, – сказала она. – Я тебе буду только мешать. Иди.
Он натянул пиджак, стараясь не смотреть на нее – смесь хрупкости и жадности его пугала. На ее теле появились капли пота, он собирался в струйки и мягко стекал по ключицам, бежал по лицу.
– Не пускай никого, хорошо?
Она кивнула, ее взгляд обжег его.
Когда он вышел, она закрыла за ним дверь и пошла обратно сидеть на кровати. Слезы снова потекли. Не слезы тоски, а просто соленая вода. Ну, может быть, в них было немного тоски: по этой снова возникшей хрупкости и по мужчине, который уходил, спускаясь по лестнице.
Он был ответствен за ее нынешнее неудобство, подумала она. Он был тем, кто соблазнил ее мыслью, будто она сможет встать на ноги. И куда эта мысль завела ее, их обоих? В эту горячую камеру в середине июльского утра, и так много зла готово сомкнуться вокруг них.
То, что она чувствовала по отношению к нему, не было любовью. Это была бы слишком тяжелая ноша для чувств. Просто слепая страсть, смешанная с чувством предстоящей потери, которое она испытывала всегда, когда сближалась с кем-нибудь, и каждый раз в его присутствии она внутренне оплакивала то время, когда его рядом не будет.
Внизу хлопнула дверь – он вышел на улицу. Она откинулась на кровати, думая о первом разе, когда они занимались любовью. И о том, что даже это совсем личное дело было подсмотрено Европейцем. Мысль о Мамуляне, появившись однажды, стала похожей на снежный ком на крутом холме. Она крутилась, набирая скорость и увеличиваясь, пока не стала чудовищной. Лавина, снежное безумие.
На секунду она усомнилась, что просто вспоминает: ощущение было такое ясное, такое реальное. Затем сомнения исчезли.
Она встала, кровать заскрипела. Это совсем не было воспоминанием.
Он был здесь.
– Флинн?
– Привет, – голос на другом конце провода был сиплый со сна. – Кто это?
– Это Марти. Я разбудил тебя?
– Какого черта ты хочешь?
– Мне нужна помощь.
На другом конце установилось долгое молчание.
– Ты все еще там?