Мать и Вадим охраняли ее душевный покой. Оба эти человека, каждый по-разному, поддерживали в ней веру в себя, в свои силы, в талант. Мать по-прежнему была судьей строгой и непреклонной. Новый женский контакт, установившийся между ними и связанный прежде всего со взрослением Али, не исключал повышенной требовательности к дочери. Вадим же, понимая, что именно сейчас судьба этой девушки зависит от его шагов, старался обеспечить ее уверенность в будущем. «Аля, наши договоренности будут оставаться в силе, пока вы не станете всемирно известной певицей!» – полушутя говорил он. На Алю эти слова действовали успокаивающе – кто-то думал за нее о будущем. Ей же оставалось наслаждаться занятиями музыкой и душевным покоем. В какой-то момент этого душевного покоя оказалось мало, появилось чувство, что жизнь, такая полноводная прежде, обмелела и что недостаточно того, что вчера казалось избытком. Аля, не привыкшая к тревогам такого рода, чаще звонила матери, писала Вадиму, но ответы, еще такие надежные вчера, успокоения не приносили.
– Что с вами, – спрашивала фрау Вольц, по душевной доброте опекавшая бывшую ученицу, а теперь студентку Школы Искусств.
– Так не годится! Бесчувственно! – воскликнул герр Утте после одного из студенческих концертов, где пела Аля.
– Что с вами? – беспокоился Вадим, навещая ее в Зальцбурге. Он, переживавший трудности в семейной жизни, стремился как можно больше времени проводить с подопечной. Само ее присутствие придавало уверенности в правильности его собственных шагов. Вадим не уступал жене – несмотря на ее постоянные упреки, он методично двигался к своей цели.
Аля же не могла объяснить, что с ней. Единственным человеком, с которым ей было сейчас хорошо, оказался Алекс Тенин. Они встречались теперь очень часто – герр Тенин был завсегдатаем музыкальных мероприятий, букинистических аукционов и художественных выставок. Приезжая в Зальцбург, он обязательно звонил Але и на прогулках по городу ненавязчиво убеждал посетить вместе с ним очередное мероприятие.
– Послушайте, фрейлейн Корсакова, в обществе разделяют умных и талантливых людей. Умным быть обязательно! А для этого нужно жить разнообразно, интересоваться вещами не только сугубо профессиональными. Хотя, признаться, ваши знания обширны и глубоки. Вы получили отличное образование, к тому же не ленились думать! – Тенин искренне нахваливал Алю, и было видно, что общение с ней ему приятно.
«Она удивительно цельная натура – любовь к музыке сформировала характер, приучила к труду и украсила душу. Ей не хватает живости, движения, но с другой стороны, очарование безмятежности, покоя так редко в современных девушках», – отмечал Тенин.
Повинуясь сложному чувству, в котором было много возрастного превосходства, он со свойственной ему увлеченностью кинулся при помощи искусства эмоционально образовывать девушку.
– Вы любите Моцарта. Я это уже понял. А я люблю Рихарда Штрауса.
– Что неудивительно, – рассмеялась Аля, – вы – известный германофил.
– Верно, мне больше нравится доктор Аллесгут, чем доктор Айболит. Вы уловили разницу? Доктор с обнадеживающим именем «Все хорошо», а не доктор, напоминающий о боли. В австрийце Моцарте много итальянского, на мой взгляд. Что же касается Штрауса, это очень немецкий композитор.
– Вы судите по произведениям?
– Я сужу по всей его жизни. Ничего плохого, что талант дополнен практической сметкой. А Штраусу было от кого перенять деловую сметку – у его колыбели встретились музыка и пивоваренное дело. Папенька – музыкант, маменька – из «пивной семьи» Пшорр. Мы обязательно с вами посетим ее славное питейное заведение, когда наведаемся в Мюнхен. Вы знаете, я заметил, история любит шалить – в этой пивной начинался пивной путч. Который тогда удалось подавить. Впрочем, о Рихарде Штраусе. Я вам не наскучил? – спохватился вдруг Тенин.
– Да что вы! – искренне возмутилась Аля, а от перспективы подобной поездки даже захватило дух. – Мне ужасно интересно. И я очень хочу побывать в Мюнхене с вами. Так что же Штраус?
– Он был не просто практичен. Понимаете, музыка как бизнес. Как проект. Проект, который просчитывается еще до того, как приступают к партитуре. Теперешние промоутеры от зависти поумирали бы, узнав, как он подготовил публику к премьере «Кавалера роз».
– Как?
– Он сам же пустил слух, что в первом действии на сцене будет лежать дама с молодым любовником. Представляете, что случилось с неповоротливой бюргерской моралью? А его «Саломея» по Оскару Уайльду? Нет, нет, он все ходы просчитывал и все ходы записывал.
– Знаете, если музыка плоха, никакие трюки не помогут. – Аля покачала головой.
– Верно. Мало того, многие композиторы писали такую музыку, которая с годами как бы усыхала. То, что когда-то было сочно, выразительно и убедительно, через годы оставалось столь же красивым, но превращалось в некую старомодность, вроде гербария. Кажется, цветок с лепестками и листиками, но выцветший и без аромата. С Рихардом Штраусом этого не случилось по одной лишь причине – запас, задел был такой мощный, что его хватило до наших дней. Его музыка не превратилась в драгоценный пергамент. Кстати, Стэнли Кубрик темы Штрауса использовал в своей «Космической Одиссее», вы представляете?! Фантастика и… Рихард Штраус!
– А Моцарт?
– В музыке Моцарта ген долголетия, который называется «вера в светлое будущее».
– Как это?
– Всю свою музыку этот мальчик, юноша, молодой человек пишет с неистребимой верой, что жизнь, мир станет таким же прекрасным, как звуки, которые исторгает его клавесин. А окружающий мир грязен, как непромытые и напудренные волосы версальских дам. Его музыка легка и изящна, но Моцарт фигура трагическая – он слишком несчастлив, чтобы писать музыкальные драмы.
– А Реквием?
– «Laсrimosa» – это настоящий Моцарт. Рано уставший молодой человек, надеющийся на встречу с прекрасным там… В ином мире. Иногда мне кажется, что его не отравили, а умер он от усталости. Нечеловеческой усталости, которая наступает, если пытаешься безудержно веселить и развлекать мир. А мир угрюм, неповоротлив, несговорчив.
– Я Моцарта воспринимала по-другому. Как вам объяснить – вот если бы я инсценировала сказки, то обязательно бы использовала музыку Моцарта. Понимаете, для меня это музыка сказок.
– Да-да, распространенное явление. Прекрасный Зальцбург – уютный город, очаг, камзолы, парики, семейная идиллия. Счастливый Вольфганг, партитуры, исписанные стремительной талантливой рукой. Бонбоньерка.
– Вы думаете, он был несчастлив? Он же не мог жить без музыки…
– Даже самый талантливый ребенок не может быть музыкальным автоматом. Потому что в возрасте пяти лет музыку в ремесло превращать нельзя. Потому что душа должна отдыхать от обязательств. И потому что окружавшая жизнь никак не соответствовала мелодиям, звучащим в этой душе… И неутоленная страсть к гармонии. Жизненной гармонии.
– И Сальери не виноват?
– Еще как виноват! Впрочем, у меня на это совершенно не европейский, а очень русский взгляд, взгляд человека, выросшего на стихах Пушкина. Сальери был не беден и в смысле карьеры неплохо устроен. Кроме того, в старости он получал бы неплохую пенсию от императора. С точки зрения буржуа, что может быть лучше и надежней неплохой гарантированной пенсии? С точки зрения не буржуа – лучше может быть то, что не измерить гульденами, лучше может быть божий дар. Но он достается не каждому. Впрочем, Сальери имел прескверный характер записного интригана – он вредил Бетховену, а Шуберт из-за козней Сальери чуть не лишился места обыкновенного учителя. Сальери не любил братьев по цеху. В каждом он видел врага. Так что думаю, Сальери виноват в смерти Моцарта. Господин первый капельмейстер императорского двора не мог перенести гениального творческого легкомыслия соперника. Это как нож в сердце – слышать светлую музыку, когда самого терзают зависть и злость.