— Какой еще фокус? — поинтересовался голос из ветвей.
Сбитый с толку этим лицом под деревом, Кэл решил настаивать на своей догадке и адресовал ответ не кукле, а кукловоду:
— С чревовещанием.
Незнакомец по-прежнему улыбался, выказывая полное непонимание. Зато обезьянка громко засмеялась.
— Ты лучше ешь, — сказала она.
Пальцы Кэла быстро содрали с плода кожуру. Головокружитель был очищен, однако какое-то неясное подозрение мешало Кэлу поднести его ко рту.
— Попробуй, — сказала обезьянка. — Они не ядовитые.
Аромат был слишком соблазнительным, чтобы отказаться. Кэл откусил кусочек.
— Во всяком случае, для нас, — добавила обезьянка и снова засмеялась.
На вкус фрукт оказался еще лучше, чем можно было предположить по запаху. Мякоть сочная, а сок густой, как ликер. Кэл облизал пальцы и испачканные ладони.
— Понравилось?
— Очень.
— Еда и питье разом. — Обезьянка посмотрела на человека под деревом. — Хочешь, Смит? — спросила она.
Мужчина поднес к самокрутке спичку и затянулся.
— Ты меня слышишь?
Так и не получив ответа, обезьянка снова убежала на верхние ветви.
Кэл, доедавший свою грушу, обнаружил в середине косточки. Он сжевал и их. Легкая горечь семечек только оттеняла сладость плода.
Теперь он услышал, что где-то между деревьями звучала музыка. То весело и ритмично, то задумчиво.
— Еще одну? — спросила обезьянка, появляясь из ветвей на этот раз не с парой, а с целой пригоршней плодов.
Кэл проглотил последний кусочек.
— Условия сделки прежние, — сказала обезьянка.
Охваченный неожиданной алчностью, Кэл взял три груши и принялся очищать их.
— Здесь есть кто-то еще, — обратился он к кукловоду.
— Ну конечно, — подтвердила обезьянка. — Это место всегда было многолюдным.
— Почему ты все время разговариваешь через животное? — спросил Кэл, когда пальчики обезьянки забирали из его руки грушу.
— Меня зовут Новелло, — сообщила обезьянка. — И кто тебе сказал, что он вообще умеет разговаривать?
Кэл засмеялся — и над собой, и над представлением.
— Дело в том, — продолжала обезьянка, — что ни один из нас уже не понимает, кто есть кто. Но ведь это и есть любовь, ты не находишь?
Она закинула голову назад и сжала грушу в пальцах, так что сок полился ей прямо в горло.
Музыка изменилась, стала по-новому пленительной. Кэлу очень хотелось понять, на каких инструментах ее играют. Кажется, скрипки, а еще флейты и барабаны. Однако до него доносились и другие звуки, происхождение которых он не мог определить.
— Прошу прощения, у нас тут вечеринка, — сказал Новелло.
— Должно быть, большой прием.
— Да уж, пожалуй. Хочешь взглянуть?
— Да.
Обезьянка пробежала по веткам и спустилась по стволу туда, где сидел Смит. Кэл дожевал семечки второго головокружителя, протянул руку между листьями, сорвал еще горсть фруктов, сунул в карман на случай, если потом захочется перекусить, и взялся за очередную грушу.
Звуки обезьяньей болтовни заставили Кэла посмотреть на Новелло и Смита. Зверюшка сидела на груди человека, и они разговаривали друг с другом: сплошь лепет и вскрики. Кэл переводил взгляд с человека на обезьянку и снова на человека. Он не мог понять, кто из них говорит и о чем.
Беседа вдруг резко оборвалась. Смит поднялся, обезьянка теперь сидела у него на плече. Не позвав за собой Кэла, они двинулись между деревьями. Кэл пошел следом, на ходу очищая и откусывая груши.
Люди, гулявшие по саду, занимались тем же: стояли под деревьями и угощались фруктами. Двое даже забрались на деревья и сидели, укрытые ветвями, купаясь в напоенном ароматами воздухе. Другие же, либо равнодушные к фруктам, либо пресытившиеся ими, развалились на траве и негромко переговаривались друг с другом. Атмосфера царила самая миролюбивая.
«Небеса — это цветущий сад, — подумал на ходу Кэл, — а Бог — изобилие».
— Это фрукты в тебе говорят, — сказал Новелло.
Кэл не подозревал, что говорит вслух. Он поглядел на обезьянку, смутно чувствуя, что потерял ориентацию в пространстве.
— Ты поосторожнее, — предупредил зверек, — слишком много иудиных груш тебе повредят.
— У меня крепкий желудок, — ответил Кэл.
— А кто говорит о желудке? — удивилась обезьянка. — Эти плоды не просто так называют головокружителями.
Кэл не обратил внимания на предостережение. Снисходительный тон зверька рассердил его. Он ускорил шаг и обогнал человека с обезьянкой.
— За собой смотри, — бросил он Новелло.
Кто-то промелькнул между деревьями впереди, и до Кэла донесся отголосок смеха. Звук мгновенно сделался видимым, подъем и падение тона стали всплесками света, разлетевшимися в стороны, как лепестки нарциссов на шквальном ветру. Волшебство за волшебством. Очищая на ходу новый чудесный плод Ло, Кэл поспешил на звуки музыки.
И его взгляду открылось зрелище. Сине-желтый ковер был расстелен на земле под деревьями, плавающие в масле фитили мигали по его периметру, а вдоль края выстроились музыканты, которых он слышал. Их было пятеро: три женщины и двое мужчин в официальных костюмах и платьях темных тонов. В ткань нарядов были вплетены сверкающие узоры, и от малейшего движения материя так переливалась в свете коптилок, что Кэл вспомнил радужных тропических бабочек. Однако более всего поражал тот факт, что у квинтета не было инструментов. Они выпевали партии скрипок, флейт и барабанов, добавляя к этому еще один, совершенно особенный звук, не похожий ни на один из известных. Эта музыка не подражала звукам природы: пению птиц или китов, шуму деревьев или водопада, — но выражала то, что невозможно передать словами, что лежит между биениями сердца, куда не в силах заглянуть разум.
От их музыки волны счастья бежали по спине Кэла.
Представление привлекло около тридцати ясновидцев, и Кэл присоединился к ним. Некоторые заметили его появление и исподтишка бросали в его сторону любопытные взгляды.
Кэл рассматривал публику и пытался понять, к какому из четырех семейств они относятся. Но это оказалось почти невозможным. Поющий оркестр предположительно состоял из Айя — ведь Апполин упоминала, что кровь Айя наделила ее хорошим певческим голосом Но кто остальные? Кто принадлежит, например, к Бабу — роду Джерико? Кто Йе-ме, а кто Ло? Он видел негритянские и кавказские лица, пару физиономий ярко выраженного восточного типа, а некоторые имели и вовсе нечеловеческие черты: у кого-то были золотистые глаза Нимрода (и, надо полагать, хвост), у одной пары по лицу тянулись симметричные узоры, а другие украсили себя — то ли под воздействием моды, то ли из религиозных убеждений — мастерски сделанными татуировками и необыкновенными прическами. То же ошеломляющее многообразие наблюдалось и в одежде. Строгие платья конца девятнадцатого века были перекроены в соответствии со вкусами владельцев, а в расцветке юбок, пиджаков и жилетов проглядывало то же самое радужное многоцветие: по-карнавальному яркие нити только того и ждали, чтобы выделиться из однотонной материи.