Впрочем, оказалось, что чувство «я у руля» радует меня почти так же сильно, как тот самый безудержный полет фантазии и возможность воплощать его в реальности. Руководить, командовать, отдавать приказы, даже сурово хмурить брови при необходимости – для меня не только тяжкий крест, но и источник наслаждения. Ощущение собственной власти – это здорово. Если бы не это чувство, на одном полете фантазии я далеко не улетел бы. Сломался бы. Бросил.
Но мне все это нравится. Утомляет – да, но – нравится. Нравится повелевать, деля свою власть разве что с дирижером, режиссером и продюсером (кто-то же должен искать для новой постановки исходный капитал). Но при должном подходе и эти персоны оказываются подчиненными.
Правда, при всем восторге созидания власть – это непрерывное напряжение. Ибо ответственность – прежде всего внутренняя: хочется ведь, чтобы творение получилось именно таким, каким пригрезилось творцу (мне то есть). Стремясь к идеальному воплощению замысла, становишься черствым, жестким (а иногда и жестоким), циничным. И даже длинноногие прекрасные сильфиды превращаются в инструмент художника, в материал, уже не вызывая первоначального вдохновенного параэротического трепета.
Кроме одной, которая – чудо.
Но она, увы, сейчас выступать не может.
Передать не могу, как меня это огорчает. А ведь, чтобы творить Действо (волшебство, колдовство, шедевр, как угодно назовите), балетмейстер, как и любой художник, должен быть абсолютно уравновешен.
Когда Вера покинула сцену, я какое-то время вообще не мог ничего создать: возникающие в сознании образы тут же разбегались, рассыпались, как галлюцинации у больного белой горячкой. Бог мой, как я злился! Надеюсь, Вера этого не заметила. Моя маленькая Вера – такая хрупкая, такая нежная и воздушная, что, кажется, лучи света пронизывают ее, как хрустальную подвеску, насквозь, превращаясь в результате в радугу. Ей не нужны длинные объяснения, она способна с полувзгляда понять и воплотить самые смутные мои образы, рисуя их безукоризненно верными (недаром она – Вера), точно выражающими мой замысел движениями. Не будь ее, я давно стал бы законченным мизантропом, как многие представители моей профессии. Она мой ангел, моя муза, мое вдохновение…
И теперь это вдохновение сидит дома с расплывшейся от беременности фигурой и страдает от изжоги, поедая при этом клубнику в майонезе (такая вот забавная вкусовая аберрация), а настроение ее скачет от экстатического восторга до панического отчаяния – за десять секунд. И все из-за чего? Кто бы мог подумать, что это воздушное, почти неземное существо, созданное для танца и воплощающее собой танец, может превратиться в квохчущую наседку, способную думать исключительно о своих птенчиках. Даже если птенчик всего один, и то в проекте.
Самое удивительное, что даже в этом состоянии она смогла послужить для меня (или это я сумел найти в ней?) источником вдохновения, если можно назвать этим возвышенным словом то темное, низменное, почти животное чувство, на волне которого я создаю «Мемуары гейши». Это не балет в привычном понимании этого слова. То есть с точки зрения хореографии и всего прочего это именно балет, но его идея, тот посыл – то, что будет изливаться со сцены на зрителя, – противоположно всем принятым канонам. Балет – это ода красоте, небу, духу, вдохновенное действо, в котором сливаются воедино великолепие музыки, красота человеческого тела, эстетика его движений, восторг его страстей.
В «Мемуарах» страсти более чем достаточно, но совсем не той, к которой привык утонченный балетный зритель. Это страсть жестокости и откровенного, почти на грани порно, эротизма, отвратительно притягательное изящество узоров плесени, пожирающей живое дерево. Это сумрачная работа подсознания, ропот подавленных инстинктов, которому внезапно дали возможность быть услышанным. Красота цветущей на трупе орхидеи (орхидеи – паразиты, а вы не знали?).
Что еще более странно (ведь Вера, моя муза, не участвует в этой постановке, некому читать мои мысли), так это легкость, с которой я работаю над «Мемуарами гейши». Ни одна другая постановка не шла у меня настолько легко. Думаю, это потому, что танцовщики и танцовщицы на сцене не притворяются, не изображают «реализацию режиссерского замысла». Я лишь позволяю им быть самими собой, раскрывая и выплескивая вовне закулисную жизнь любой балетной труппы, весь ее сладкий яд.
Бог мой, как все-таки разительно Вера отличается от них от всех! Сколько помню, она скользит над закулисными театральными дрязгами, словно фея над колючим терновником – не раня ни легких ножек, ни прозрачных крылышек. Или даже – над кишащей червями навозной кучей (именно так, уверяю вас, выглядит балетная труппа изнутри). Но Вера, скользя над всем этим копошением, остается чиста и прозрачна, она недосягаема не то что для червей с их дрязгами, а даже для их миазмов. Поистине она подлинное создание света, почти неземное существо. И поэтому я, хоть убейте, не понимаю: на черта ей сдалась эта беременность? Она не идет Вере катастрофически. Нельзя же всучить эльфу навозную лопату. И, главное, почему именно сейчас ей вздумалось… Когда ее карьера на взлете. Когда обо мне начали говорить по всему миру, удосужившись наконец-то должным образом оценить результаты моего неустанного кропотливого труда, воплощающего в реальность безудержный полет моей фантазии – и? И вот, пожалуйста, ей вздумалось оборвать свой триумфальный взлет – оборвав попутно и мой. Единственное, на что я сейчас способен, – это выплескивать гнев и отчаяние через «Мемуары гейши».
Сегодня я встал раньше обычного. Выпил наскоро кофе, перекусил подсохшим куском пиццы («здоровая пища», которой поклоняется любимая моя жена, вгоняет меня в полное уныние) и уехал в театр. Несколько часов потратил на совещание с гримерами и костюмерами: условности условностями, а зритель должен не только чувствовать, но и видеть (но без чрезмерной детализации), что действие происходит в Японии начала прошлого века. В конце концов «Мадам Баттерфляй», сюжет которой разворачивается примерно тогда же, не поют ни в джинсах, ни в смокингах. Ах, какие эскизы рисовал великий Бакст для фокинских балетов! «Саломея», «Жар-птица», «Отдых фавна» – дух захватывает от его работ. Но где ж такого взять? Приходится обходиться теми, кто есть. А им пока втолкуешь… Потом пришлось «втолковывать» осветителям…
Когда-то мы ехали в театр вместе с Верой: я – постановщик, она – прима, воплощающая замысел творца. Я тогда думал о ней постоянно: образы, идеи, репетиции… Сейчас, когда я отправляюсь в театр, Вера остается дома – во всех смыслах этого слова. То есть и мысли мои о ней – тоже. В театре и без того есть о чем подумать помимо феи, трагически замурованной в четырех стенах нашего дома и в огрузневшем своем теле. Представьте, каково Паганини было бы лишиться своей скрипки. Вот я и стараюсь не вспоминать.
04.09.2042. Город.
Интернат Св. Сесилии. Жанна
Классная комната залита солнечным светом, в котором, если приглядеться, можно разглядеть танцующие золотые искры пылинок. Это, впрочем, совсем не значит, что в школе не следят за чистотой, убирают здесь добросовестно, я знаю это не понаслышке, сама работала здесь когда-то. Но мелкая неуловимая пыль присутствует всегда и везде, тем более в бурливом непоседливом детском царстве. К середине урока эта пыль уляжется.