– Вы ошибаетесь. Я вам уже сказала: когда занимаешься любовью, учишься любить.
– То есть счастье – это всего вопрос любовной техники?
– Я развиваюсь не только в физическом плане, совершенствуется и мое сознание. Я учусь не страдать, не считать злом то, что им не является. Влюбленным больше нравится себя мучить, чем любить. Я излечилась от этой нездоровой привычки. Я хочу, чтобы для нас с Жаном любовь была не проблемой, а облегчением. Не экзаменом, а каникулами. Увы! Я слишком поздно приступила к занятиям. Прежде чем вступить в брак, надо стать достойным этих уз.
– Но только муж должен лишить жену девственности!
– Соглашусь. Но жена должна приносить в качестве приданого не собственное неведение, неумение, не свою неловкость, не букет запретов и корону предрассудков, а вкус, искусство, навыки любви. Если девушка не успела пройти обучение до свадьбы, она должна наверстать упущенное после. Девушки, которые волочатся за мужчинами и возвращаются от них подобные свежим цветам – радуют мужей больше, чем матроны, пожелтевшие от пламени свечей в церкви и пахнущие ладаном супружеской верности.
– Боже мой! Да почему вы обрекаете все приличные супружеские пары на скуку и увядание!
– Стоит лишь повнимательнее понаблюдать. Брак развивается и процветает лишь благодаря эксцентричному поведению и несдержанности в любви. Считайте это солью на длинном обеде для двоих.
– А что, если вы путаете специи с ядом? Что, если все перечисленное вами отравляет брак? Вы станете отрицать тот факт, что с большинством людей так и происходит?
– Если так происходит, значит, брак изначально неудачный. Не стоит о нем переживать. Конец такой супружеской жизни ни для кого не будет потерей.
– То есть только верные друзья Эроса достойны счастья?
– Другие люди просто не живут. Не стоит поощрять имитацию жизни.
– А ревность других женщин? Тех, с чьими мужьями вы распутничаете… Эти женщины не имеют права на нормальную жизнь?
– Я что – должна защищать глупость? Поощрять разные дикости? Кажется, в некоторых первобытных племенах женщинам отрезают клитор, чтобы они не слишком наслаждались жизнью. А в нашем обществе женщины сами себя кастрируют. Я не собираюсь проявлять уважение к цивилизации, отставшей от цивилизации пигмеев.
– По-моему, вы как эксцентрическая несдержанная жена ни к чему не проявляете большого уважения. Интересно, как мужья подобных вам особ переживают рождение детей, зачатых их супругами с другими мужчинами?
– Дети не бывают чужими. Мы не заботимся о происхождении детей, будто они сыр или вино. Когда у меня будет ребенок, я буду переживать не о том, из какого зерна он вырос, а о том, в каком мире мне предстоит его воспитывать: и если не в мире свободы и разума, ребенок в любом случае окажется лишенным всякой породы.
Несколько секунд Анна Мария внимательно вглядывалась в свою палитру. Затем подняла голову и спросила:
– Вы ничего не станете запрещать своим детям, Эммануэль?
– Я запрещу им жить в первом тысячелетии нашей эры.
– А какие советы вы им дадите в любви?
– Любовь одна.
– Значит, ваша любовь к детям будет той же, что вы испытываете к Жану?
– Говорю вам: любовь одна.
– Но вы спите с Жаном. Даже если он и не единственный.
– И что?
– С детьми вы тоже будете заниматься любовью?
– Не знаю. Отвечу вам, когда познакомлюсь со своими детьми.
– И вы позволите им заниматься любовью друг с другом?
– Позволю ли я? Запрет в этом смысле был бы просто чудовищным шагом.
– Вижу, что худшее у вас впереди.
– Вас ввергает в ужас, когда кто-то нарушает табу!
– Почему вы не признаете законы природы? Раз уж вы не желаете слышать о законах Бога.
– Я принимаю все законы природы: у меня нет выбора! Мои электроны крутятся вокруг моих ядер, как им вздумается; сила тяготения одолевает меня, и в конце концов я умру. Пока наука не сделает меня сильнее законов природы (да и вряд ли ей удастся обойти их все разом), я буду зависима и подчинена. Но я не вижу, как природа может помешать брату заняться любовью с сестрой. По-моему, это более чем естественно, сама природа вызывает в нас желание.
– Значит, платоническая любовь невозможна?
– Вы любите все раскладывать по полочкам. А я считаю дозволенными все комбинации.
Эммануэль потягивается на диване, как кошечка, зевает, не скрывая, что разговор начинает ее утомлять, затем вдруг взрывается:
– Платоническая любовь, секс без любви: христиане уже две тысячи лет наматывают километры вокруг этих любопытных тем, словно мотыльки вокруг фонаря. И если бы они одни! Так ведь всем помутили сознание! Гениталии статуй прикрыли, а таитянок облачили в рубашки. Заставили нас бояться собственной наготы. Неужели на этой планете больше нечем заняться, кроме дисциплины и шитья?
– Помимо плотских радостей и сексуальных ценностей, есть и другие.
– Да кто тут говорит о плоти! Я говорю о душе, которая расцветает в условиях свободы, а не от наркотика ваших молитв.
– И что – эта душа не видит иного смысла в жизни, помимо служения Эросу?
– Я говорю о том, что люди, не признающие Эроса, не узнают иного смысла жизни. Люди, не оценившие чудеса плоти, не оценят и дух.
– Эммануэль, вы говорите как пророк, наставляющий меня на путь истинный. Если бы я только могла поверить в вашу правду, может, мне бы и захотелось следовать вашей дорогой.
– Так посмотрите же на меня! Я что – похожа на воплощение зла? Я похожа на беса? Взгляните на мое тело: на нем есть знаки проклятия?
Одним движением руки Эммануэль срывает с себя свитер и демонстрирует свои груди художнице, та улыбается:
– Говорят «дьявольски красива», но я не верю в это выражение. По-моему, красота всегда от Бога.
– И снова вы ошибаетесь, – констатирует Эммануэль. – Красота – заслуга человека.
Анна Мария молча любуется Эммануэль. Потом как бы нехотя поднимается, собирает кисточки и закрывает тюбики.
– Все? – с надеждой спрашивает Эммануэль.
– На сегодня все. Завтра посмотрим, можно ли продолжить.
Эммануэль вскакивает с дивана, наклоняется, чтобы рассмотреть полотно, гримасничает:
– Ни на что не похоже, – подытоживает она. – Это не портрет.
* * *
В это воскресенье после обеда Жан отвез жену и Кристофера на скачки. Эммануэль разглядывает публику, никого не узнает. Ею, как всегда, любуются, но косо никто не смотрит, и ни одна ухмылка не выдает слухов о скандальной ночи. Эммануэль делает из этого вывод, что завсегдатаи ипподрома в Малигате не были.