И вот из лаборатории примчался Карелин, оказавшийся проворнее прочих фотографов, держа в руке несколько мокрых – с них еще капала вода! – отпечатков. Тусклый, расплывчатый, но вполне различимый текст! Слитный радостный крик вырвался у нас, и мы принялись вслух, хором, выразительно декламировать (о где вы, госпожа Китаева-Каренина?!) строки, представшие пред нами.
Вот они, от начала до конца.
«Сударь мой, прежде вы мне писали, а нынче и я решилась на сие. Не сама, понятно. Хоть я и способна читать, но писать складно не обучена. Да и разве мыслимо высказать все, что на сердце накипело? Пошла я к доброй женщине, писем писательнице, она поняла беду мою да сие письмецо со слов моих для меня и изготовила.
Думала я, сударь, думала и вот что надумала. Видно, от судьбы не уйдешь, а судьба моя – это вы, господин мой ласковый. Чуть вспомню, как вы меня третьево дни на черной лестнице к перилам прижали, так сердце и затрепещет! Кабы не вышел барин, вы б от меня не отскокнули, и верно, тут-то все по вашей воле и вышло бы, потому что пожалела я вас и поняла: против судьбы идти смысла нету.
И вот что вам скажу. Нынче вечером барин мой отъедет аж в Дубенки, заночует там у приятеля своего, ну а коли вы в его отсутствие наведаетесь, тогда все и станется, как вам того желается.
Но, может быть, вы уже передумали? Может быть, только подшутить желали надо мной? Тогда позабудьте поскорей меня, вас недостойную, счастье свое упустившую…»
И все. Никакой подписи.
– Ну вот! – вскрикнул Хоботов. – Все ясно. Простушка-горничная либо кухарка представила нам чудный образец простонародной эпистолы…
– Что-то у меня такое впечатление, ваше превосходительство, – бесцеремонно перебил его Смольников, – будто этот образец эпистолы не к нашему веку относится, а к временам куда более ранним. На мой взгляд, такое письмо не какая-то современная горничная, а бедная Лиза своему Эрасту могла писать, вернее, Наталья, боярская дочь, этому, как его там… – Он досадливо прищелкнул пальцами, и я не выдержала, подсказала:
– Алексею!
– Вот именно! – воскликнул Смольников. – Здесь все нарочитое. Каждое слово надумано. Клюква и очень развесистая литературная клюква! Вы скажете, конечно, что этаким пиитическим штилем могла изъясняться «писем писательница», подделываясь под простонародную речь… Ну что же, не исключено. Вот бы отыскать ее. Глядишь, она и припомнит несчастную влюбленную горничную.
– Надо будет агентов ваших послать, Михаил Илларионович, – обернулся Птицын к начальнику сыскной полиции, и тот буркнул согласно:
– Сделаем!
– Следует также опросить в Дубенках: к кому приезжали гости из Нижнего с 19 на 20 августа, – продолжал городской прокурор.
– А что, господа, ежели письмо – само собой, а убийство – само собой? – вдруг подал голос давно молчавший Петровский. – Как выражаются господа сочинители, мухи отдельно, а котлеты – отдельно? И мы разрабатываем ложный след?
И тут… тут случилось нечто. Все собравшиеся обернулись и разом уставились на меня! Они ждали от меня ответа!
Я замерла – ни вздохнуть, ни охнуть. Но вовсе не от страха перед тем, что меня сейчас обвинят: зачем, дескать, я подтолкнула их к разработке (да еще потребовавшей стольких усилий!) ложной версии. Нет, дело вовсе не в страхе! Я внезапно вспомнила то, что должно было воскреснуть в моей памяти гораздо раньше.
Внезапный звонок Луизе Вильбушевич… загадочные слова о квартирной хозяйке, которая заявила в полицию…
Как я могла забыть об этом? Меня может извинить одно: то потрясение, которое я испытала в объятиях (необходимо подчеркнуть – гнусных объятиях!) Смольникова. Но теперь я вспомнила все!
– Неважно, что нет подписи, – выпалила я, наконец-то на собственном опыте испытав, что ощутил некто Ньютон, когда ему на голову внезапно свалилось увесистое яблоко. – Кажется, я знаю автора сего письма. Но…
Тут я замялась. Ньютону было легче: вот оно, яблоко, упало – и делай с ним что хочешь. Все его видят. Мои же догадки – пока что лишь мои догадки. Им необходимо более весомое подтверждение. Его нелегко добыть – нелегко, но возможно!
– Да что же вы замолчали, Елизавета Васильевна? – чуть ли не закричал от нетерпения прокурор. – Досказывайте, коли начали! Что вам известно?!
– Прежде чем я дорасскажу все, что знаю, позвольте просить вас, ваше превосходительство, исполнить две мои просьбы, – выпалила я, дивясь своей наглости.
– Какие? – нетерпеливо спросил он.
– Первое – надобно соединиться с начальником телефонной станции и попросить, чтобы он выяснил у своих подчиненных, откуда, от какого абонента имел место быть телефонный звонок на квартиру господ Ярошенко в половине шестого вечера сего дня.
Сейчас прокурор возмутится…
Нет. Снял трубку телефона, постучал по рычагу и произнес:
– Говорит Птицын. Барышня, немедленно соедините меня с начальником вашей станции Аверкиевым.
Соединение последовало и в самом деле незамедлительно.
– Флориан Ардальонович? – проговорил городской прокурор. – Доброго здоровья. Узнал меня? Извини, обойдемся без приличностей и любезностей. Дело к тебе спешное, сверхсекретное…
Меня всегда изумляло имя начальника нашей телефонной станции. Но сейчас я почти не обратила на него внимания, потому что меня поразила внезапная догадка.
– И еще, ваше превосходительство! – выкрикнула я заполошно. – Попросите у господина Аверкиева, пусть узнает: часты ли перекрестные звонки между этими двумя абонентами, квартирой Ярошенко и тем другим господином. Быть может, барышни вспомнят.
Городской прокурор слово в слово повторил мою просьбу, присовокупил к ней:
– Жду срочного вызова, – и, положив трубку, повернулся ко мне: – Елизавета Васильевна, хочется надеяться, вы и в самом деле знаете, что делаете, и… – тут он как-то сконфуженно ухмыльнулся, – и что заставляете делать нас всех. Как говорят галантные французы, чего не совершат мужчины ради… Впрочем, ладно, – осекся он, махнув рукой, – сие к делу не относится. Однако вы изволили сказать, что у вас две просьбы. Какова же вторая?
– Она касается до господина Хоботова. Извольте, ваше превосходительство, послать кого-то из агентов на улицу Малую Печерскую, к дому Ярошенко. Шагах в полусотне от него, если идти в обратную от Сенной площади сторону, должна валяться на земле баночка, маленькая такая, стеклянная. Вполне может быть, что она разбита, но это не страшно. Следует найти и подобрать только наклейку от нее, исписанную по-латыни. Именно наклейка мне и нужна сейчас.