Расстрел коммунаров тоже снимали в павильоне. Построили «стену кладбища Пер-Лашез», около нее уложили толстым слоем землю, которая заодно маскировала кабели осветительной аппаратуры. Обильно полили ее. Набросали семена травы, которая, во влаге и под теплым светом, довольно быстро проросла. Но никому не пришло в голову, что мокрая земля — отличный проводник электричества.
Первой «расстреливали» Луизу. Она упала в жидкую грязь — и тут же ее что-то ударило с такой силой, что она отлетела на метр от аппарата. Все это очень напоминало поведение гальванизированного трупа.
Оператор Москвин рассердился и сказал, что с Кузьминой вечно что-то случается, она запорола дубль и надо переснимать. Правда, сначала все же изолировали кабели, и Луизу снова расстреляли — эх, раз, еще раз…
Фильм смонтировали. Потом Лёля посмотрела рабочий вариант и опрометью убежала из зала киностудии. Вечером, рыдая в голос, она записывала в своем дневнике:
«Более уродливой актрисы, чем я, экран еще не видел. Бабушка недаром говорила — на гуся похожа. Но гусь по сравнению со мной — красавец! На тонкой шее болтается воронье гнездо. Какой-то туфлеобразный нос. Да еще туфля-то ношеная! Глупая. Испуганные глаза. Удивленные брови. Ну почему, почему я не похожа на Мэри Пикфорд и Веру Холодную? Еще мама этим огорчалась. Я понимаю: надо ломать все буржуазные каноны. Уходить от красивости… Но не до такой же степени! Это же издевательство над зрителем! А когда нас ведут на расстрел… Уродство — больше некуда. И к тому же бесконечно старая. Еще бы! Москвин старательно вымазал меня вазелином и поставил нижний свет… Когда на просмотре шли куски других актеров, все реагировали, переговаривались, ахали. На моих кусках стояла гробовая тишина. Мне надо серьезно обдумать всю мою дальнейшую жизнь и уходить из кино. Бабушка Лиза зовет меня в Тифлис и обещает научить хорошо шить. Говорит, без заработка не останешься. Может быть, вернуться?..»
Но как ни старались мама с бабушкой — от большой любви! — убедить Лёлю в том, что нельзя быть киноартисткой, не имея никакого сходства с Мэри Пикфорд и Верой Холодной, как ни сманивали ее хорошим заработком швеи, Лёля все же не поехала в Тифлис. И правильно сделала. Ведь «Новый Вавилон» произвел фурор и стал классикой советского кино. Лёля, что называется, проснулась знаменитой. У нее даже определилось амплуа: острохарактерная актриса. Короче говоря, на все руки от скуки!
Однако она не могла забыть разговор каких-то зрителей, подслушанный ею (все же она была сущей мазохисткой!) у выхода из кинотеатра после окончания фильма «Новый Вавилон»:
— Неужели не могли найти артистку покрасивее? Почему-то раньше артистки были совсем другие…
А тут еще съемки у Герасимова…
Он затеял делать фильм «Пять Маратов», где Лёля и хорошенькая Янина Жеймо играли комсомольских активисток. Задуманный как кинокомедия (отсюда и выбор на главные роли двух «острохарактерных артисток»), фильм получался отчаянно скучным, и играть в нем было скучно. Удивительно, конечно, что Сергей Герасимов, который всегда считался душой любой компании, так и не снял в жизни ни одной веселой комедии. Он оказался мастером психологической драмы, все фильмы его малость тяжеловесны, сняты не без великоумного занудства. Они вызывают восхищение, уважение, почтение… — что угодно, кроме улыбки!
Лёле было особенно тяжело на съемках: ведь она еще не избавилась от влюбленности в Сергея. Бешеная гордость, которая ее всегда отличала, мало помогала на сей раз. От этого ей было еще более тоскливо в скучных «Пяти Маратах». И она просто-таки бегом бросилась к Козинцеву и Траубергу, которые позвали ее сниматься в фильме «Одна» — про молоденькую русскую учительницу, которая попадает в алтайскую глухомань — в мир чужой и чуждый.
Приехав из Москвы от Герасимова, Лёля предстала перед режиссерами, и те ахнули, увидев ее почерневшее, осунувшееся лицо и запухшие глаза (по ночам ее донимали слезы — безнадежная, бессмысленная любовь так трудно ее покидала!):
— Что с вами, Лёлище?! Где ваш знаменитый кураж? Не больны ли?
— «Мараты»… — только и буркнула она, снова заливаясь слезами.
Режиссеры посмотрели на нее и вдруг начали хохотать. Лёля хотела на них обидеться, но почему-то тоже засмеялась — как пишут в романах, сквозь слезы. Очень странно, однако после этого ей почему-то стало легче. А вскоре она поняла, что ничто так не лечит разбитое сердце, как самозабвенная работа. Аксиома, конечно, но ведь прописные истины на то и существуют, чтобы каждый сам, на собственном опыте, убеждался в их истинности!
В то время на Алтае происходило раскулачивание. Обстановка была не простая, поэтому киногруппу экипировали соответственно «текущему моменту». Всем выдали сапоги, тужурки, широкие кожаные пояса, к которым прикреплялась кобура. В кобурах, правда, ничего не было: все наганы (по одному патрону в каждом) хранились у директора группы. От греха подальше!
Киногруппа ехала в международном вагоне. Лёля угодила в одно купе с англичанкой, и бедная дама несколько часов провела в состоянии истерического ужаса при виде «чекистки» с кобурой на поясе. Наконец Лёля сообразила, чем так напугана попутчица, и надела единственный свой «предмет роскоши», сшитый по настоянию подруг: отделанный кроличьим мехом халат из шерсти, разрисованной «турецкими огурцами». При виде этого «предмета» ужас из глаз англичанки исчез, и в них поселились смешинки. Лёля старалась их не замечать — очень уж ей нравился халат, и так тепло в нем было! Она еще не раз поблагодарит настойчивых подружек, потому что на Алтае их встретили морозы, какие даже вообразить в Москве и в Ленинграде (и уж тем более в Тифлисе) было просто невозможно.
Вообще они попали в мир, который не слишком-то представляли себе даже сценаристы. Например, они слышали, что на Алтае до сих пор сохранилось такое архаическое явление, как шаманская пляска, камлание (а уж как удивились бы Козинцев и Трауберг, если бы тогда могли узнать, что шаманы и камлания сохранятся и до времени написания этой новеллы!), но даже отдаленно не представляли себе, что это такое. Для съемок они начали искать самого знаменитого шамана, но вскоре узнали, что круче всех считалась… шаманка. Женщина!
Лёля отправилась смотреть на ее камлание с особенным интересом. Она думала, что предстоит нечто вроде циркового представления, а в самой шаманке ожидала увидеть подобие самодеятельной актрисы. И готовилась воспринимать действо не без иронии, хотя присутствовать предполагалось при изгнании духа болезни — проще сказать, на сеансе исцеления больного.
…Посредине юрты горел костер, и дым не уходил вон, а расползался вокруг. Возле больного старика, лежащего рядом с костром, стояла женщина. Ее длинные пальцы непрестанно двигались, однако поза была неправдоподобно неподвижной. Длинные черные косы, шапка, тулуп, надетый овчиной вверх, мягкие сапоги — все было увешано разноцветными тряпочками и бубенчиками-колокольчиками. Они трепетали и перезванивали при самом легком движении. На черном от времени лице шаманки медно сверкали глаза и недобрый рот, на макушке вздрагивал клок волос. В руках шаманка держала бубен — большой, закопченный до черноты. Он тоже перезванивал бубенчиками и вдобавок издавал глухой, зловещий звук при ударе битой — человеческой головой на палке-рукояти. Чудилось, в эту биту вселились все на свете злые духи, которые подвластны шаманке.