Для Жорж три первых акта были только подготовкой к эффектным сценам в последних действиях: вначале она играла как бы скороговоркой, чтобы потом ошеломить зрителя. Однако Семенова вела весь спектакль на высоком накале чувств, что еще более усиливало завершающие сцены. Так она поступила по совету Гнедича — и не пожалела об этом.
После заключения в тюрьму Аменаида являлась на сцене — и снова при виде m-lle Жорж в публике начинались смешки: речь шла о тяготах узилища, а актриса сверкала драгоценностями, сложной прической и нарядом, который даже не измялся во время заточения!
О Семеновой же в этой роли один из московских зрителей рассказывал так:
— Своей игрой она превзошла себя и изумила всех зрителей до того, что, когда в ее присутствии Танкред умирает и она приходит в исступление, все зрители были в ужасе и невольно приподнимались с мест.
Ему вторил другой восхищенный театрал:
— Я готов был броситься на сушу, чтобы отомстить за смерть Танкреда или пасть за несчастную Аменаиду.
Рукоплескания обрушились на Семенову такие, что ей не давали продолжать спектакль в течение десяти минут. Поэт Нелединский был так взволнован, что вдруг схватил карандаш и написал несколько стихотворных строк, которые послал Катерине Семеновой на сцену:
…О муз питомица, любезна Мельпомене,
Всех привела в восторг. Твоих страшася бед,
Всяк чувствами к тебе, всяк зритель был Танкред… et cetera.
Другой поклонник Катерины Семеновой уверял, что грации рассыпали вокруг нее свои дары и «будь единственной» — сказали.
И даже альманах «Аглая», верный приверженец и защитник m-lle Жорж, воспел Семенову:
Тебе подобной нет! Взываю к Мельпомене,
Взываю к зрителям — и слышу общий глас:
На трон воссела к ней ты — первая из нас!
Так Москва в соревновании двух великих актрис присудила победу Катерине Семеновой.
А впрочем… Сама Катерина вряд ли была убеждена в том, что вполне превзошла m-lle Жорж. И многим людям, хорошо знающим ее, казалось, что отныне в каждой роли она будет сравнивать себя с великой француженкой, будет стремиться обойти ее, потому что классический репертуар у двух актрис был одинаков: Клитемнестра, Медея, Федра… Ну что же, это был неплохой стимул для совершенствования творчества Катерины Семеновой, ведь именно творчество оставалось главной радостью ее жизни как женщины и как актрисы.
Однажды некий критик, еще в пору пребывания m-lle Жорж в России, насмешливо описывал, как она, на миг отвернувшись от сцены, принялась яростно и сварливо переругиваться с режиссером, а потом с горестным воплем, с трагическим выражением лица вернулась к своей роли, как будто даже не выходила из нее.
Упрекать актрису тут было не за что. Судьба ее и ее соперницы Катерины Семеновой была постоянной, непрекращающейся ролью, они жили подлинной жизнью только в выдуманных великими драматургами сценах, а то, что казалось другим людям реальной действительностью, было для них всего только выдумкой… и не самой неудачной, порою довольно-таки пошлой. Именно поэтому любовь, мщение, ревность и жестокосердие — все страсти их были выше обычных человеческих.
Беда только в том, что другие люди жили прежде всего в мире реальном, а поэтому смысл страстей, обуревающих актрис, был понятен не всем. И прощаем не всеми.
* * *
В один из ноябрьских дней 1817 года Петербург хоронил трагического актера Алексея Яковлева.
— Допился, — говорили одни.
— Надорвался, — говорили другие.
В голосах, тех и других, впрочем, звучало одинаковое сожаление.
Актеры составляли большинство провожающих. Как водится в таких случаях, в ожидании выноса гроба и утирали слезы, и рассказывали какие-то забавные случаи.
Жихарев, которого актерская братия считала своим в доску, вспомнил, как еще совсем недавно, на репетиции, Гнедич, увидев, что Яковлев сидит задумчивый и трезвый, подсел к нему и принялся говорить комплименты:
— Славно же вы прошедший раз играли Танкреда! Ежели бы всегда так было! Стоит ли искажать свой талант неумеренностью и невоздержанием? Не правда ли?
— Правда, — вздохнув, отвечал Яковлев. — Совершенная правда. Гадко, скверно, непростительно и отвратительно!
И, с последним словом встав с места, он подошел к буфету:
— Ну-ка, братец, налей полный… да знаешь ты, двойной!
Это был истинный Яковлев, живой, настоящий, и получилось, что Жихарев, желавший приободрить собравшихся, еще больше расстроил их. Они понимали: Яковлев, словно персонаж античной трагедии, тоже играл в жизни навязанную ему жестокими богами роковую роль и выйти из этой роли был уже не в силах.
Несколько лет назад театральный Петербург уже простился было со своим любимцем. Измученный бессмысленной любовью к Александре Каратыгиной, Яковлев попытался покончить с собой — перерезал себе горло. К счастью, в соседней комнате услышали хрип, вовремя прибежали на помощь. Когда после этого случая выздоровевший Яковлев вернулся в театр, овациям не было конца, хотя он с трудом владел голосом и окончательно, чудилось, утратил ту искру божию, без которой актер уже не актер. Постепенно он начал сходить со сцены, передавая почти все свои роли молодому артисту Брянскому — красавцу и честолюбцу, у которого, впрочем, не было и половины таланта Яковлева, и трети его мастерства, а что касаемо его стихийного очарования, оного не имелось и сотой доли. Желая во что бы то ни стало побороть свою несчастную любовь, Алексей Яковлев испытывал разные средства забвения: от беспорядочных связей, которые приносили ему только горькое разочарование и нежелание видеть когда-нибудь впредь объект своего случайного увлечения, до неудавшейся попытки самоубийства. Ну а потом объявил своему ближайшему другу:
— Я женюсь! Схвачусь, как утопающий за бритву… Но пробуждение мое будет ужасно.
Алексей Яковлев был человек мгновенных решений и стремительных поступков. Спустя несколько дней, в совершенном угаре, он шел мимо квартиры отставного камер-музыканта Ширяева, увидел в окне его семнадцатилетнюю дочь Катю, только что выпущенную из театральной школы, и зашел в гости. Ширяев, очень польщенный, предложил угоститься вином.
— Только с условием, — сказал Яковлев, — чтобы угощала молодая хозяйка, а потом дала поцелуй.
Выпив стакан одним духом и поцеловав Катю, Яковлев сказал:
— Ну а теперь благослови нас, отец.
Ширяев даже перепугался от такой шутки.
— Это не шутка, — проговорил Яковлев. — В шутку честных девушек не целуют.
Они тотчас были объявлены женихом и невестой (причем Яковлев сам устроил приданое Кате) и вскоре обвенчались. А спустя несколько дней молодожены выступили в спектакле «Влюбленный Шекспир». Когда актер произнес: «Шекспир — муж обожаемой жены… чего желать мне боле?» — беззаветно любившая его публика радостно зааплодировала.